Nevermore

Ноги понесли его назад к Мане, к женщине, глядящей на него с «Dejeuner sur I'herbe», а затем к «Олимпии». Она не была красивой и даже не так уж походила на Эланор… Но суть не в том. Он бредет мимо буйствующих полотен, думая неужели мир когда-то был таким ярким, таким новым, таким великолепно хаотичным. И вот он оказывается лицом к лицу с поразительно малочисленными картинами Гогена, хранящимися в музее Д'Орсэ. Эти яркие ломти красок, эти печальные таитянские аборигены, которые нередко писались на мешковине, потому что ничего другого у Гогена в жаркой вони его тропической хижины не было. Ну и, конечно, он стал дико модным после своей смерти; нищета на далеком острове всем внезапно показалась крайне романтичной. Но для Гогена это признание пришло слишком поздно. И слишком поздно — пока его до тех пор ничего не стоящие полотна расхватывались русскими, датчанами, англичанами, американцами — для этих глупых, по привычке надменных парижан. Гоген не всегда справлялся со своими фигурами, но обычно ему это сходило с рук. А вот его чувство колорита было не сравнимым ни с чьим другим. Теперь Густав смутно вспомнил, что была обнаженная натура, которую Гоген написал как собственную перекошенную дань «Олимпии» Мане — даже пришпилил ее фотографию на стене своей хижины, пока работал. Но, как и подавляющего большинства остальных по-настоящему значимых картин Гогена, ее не было здесь, в музее Д'Орсэ, претендующем на звание Храма искусства импрессионистов и символистов. Густав пожал плечами и отвернулся. Он медленно поплелся назад по галерее.

Снаружи, под лунным светом среди наносмога и жужжания энергополей, Густав опять зашагал через реальности. Английское кафе-кондитерская около 1930 года. Салон гурманов. Будь они протореальными, он разметал бы чашки и тарелки, вопя в самодовольные рожи мертвых и живых… Затем он ввалился в городской пейзаж, который узнал по полотну музея Д'Орсэ, в свое время такому же культовому явлению, как песни «Битлз». La Moulin de la Galette[3]. Он был изумлен и даже ободрился, увидев ренуаровских парижан в их праздничной одежде, танцующих под деревьями среди солнечных пятен или болтающих на окружающих скамьях и за столиками. Он стоял, смотрел и почти улыбался. Взглянув вниз, он увидел, что одет в соответствующий матросский костюм из грубой шерсти. Он разглядывал фигуры, восхищался их одушевленностью, умением и — да! — убедительностью, с которой благодаря какому-то фокусу реальности они были созданы… Тут он осознал, что узнает некоторых и что они тоже его узнали. Он не успел попятиться, как его начали окликать и подзывать.

— Густав, — сказал призрак Марселя, обнимая его за плечи, обдавая запахом пота и аперитива. — Хватай стул. Садись. Давно не виделись, э?

Густав пожал плечами и взял протянутый полный до краев стакан вина. Если вино было протореальным (в чем он сомневался), то этот стаканчик поможет ему заснуть ночью.

— Я думал, ты в Венеции, — сказал он. — Как дож. Марсель пожал плечами. В его усах застряли крошки.

— Это было давным-давно. А где был ты, Густав?

— Да прямо за углом.

— Неужели все еще пишешь, а?

Густав позволил этому вопросу затеряться среди музыки и поворотов разговора. Он прихлебывал вино и посматривал по сторонам, с минуты на минуту ожидая увидеть Эланор. Тут собралось так много других! Даже Франсина танцевала с мужчиной в цилиндре и поэтому явно не была по ту сторону неба. Густав решил спросить девушку в полосатом платье, свою соседку, не видела ли она Эланор. Заговорив с ней, он понял, что ее лицо ему знакомо, но не сумел вспомнить ее имени и даже того, живая она или призрак. Она покачала головой и спросила женщину у себя за спиной, опирающуюся на спинку ее стула. Но и та тоже не видела Эланор; во всяком случае с тех пор, когда Марсель был в Венеции, а Франсина — по ту сторону неба. Вопрос рябью разбежался по площади. Но никто как будто не знал, что случилось с Эланор.

Густав встал и пошел, пробираясь между кружащимися парами и деревьями в гирляндах фонарей. Когда он вышел из этой реальности и смех с музыкой разом оборвались, его кожу начало покалывать. Избегая новых встреч, он вернулся по темным улицам в свою трущобу.

Свет заходящей луны был достаточно ярок, чтобы, вернувшись домой, он мог, не спотыкаясь, пройти через смутные обломки своей жизни — впрочем, и терминал, включенный призраком Эланор, все еще испускал виртуальное свечение. Покачиваясь, запыхавшись, Густав вошел в свой счет и увидел огромную сумму — цифру, которая у него ассоциировалась с астрономией, с расстоянием до Луны от Земли, до Земли от Солнца, — которая теперь светилась там. Тогда он прошел сквозь уровни терминала и начал искать Эланор.

Но Эланор там не было.

Густав писал. В таком настроении он любил и ненавидел холст почти в равных долях. Внешний мир, протореальный или в реальности, перестал существовать для него.