Неведомому Богу. В битве с исходом сомнительным

Он спустился с камня и ушел, скрывшись среди деревьев. «Когда яма пересохнет, звери умрут, – подумал Джозеф отстраненно, – или уйдут за горный хребет». Он медленно шагал в сторону ранчо, не желая возвращаться, но в то же время немного страшась остаться в темноте, и думал о новых узах, еще крепче связавших его с землей; о том, что его земля стала ближе.

В сарае за конюшней горел фонарь и стучал молоток. Джозеф заглянул в дверь, увидел, что брат мастерит гроб, и вошел.

– Слишком маленький.

Томас не поднял головы.

– Я смерил. В самый раз.

– Только что видел, как пума убила дикую свинью. Когда-нибудь возьми собак и уничтожь ее, а не то телята пострадают. – Словно страшась молчания, Джозеф поспешно продолжил: – Помнишь, после смерти Бенджи мы говорили о том, что могилы навсегда привязывают человека к месту? Так и есть. Мы становимся частью пространства. В этом заключена огромная правда.

Не отрываясь от работы, Томас кивнул:

– Знаю. Завтра утром Хосе и Мануэль выкопают могилу. Не хочу копать для своих мертвых.

Джозеф повернулся, чтобы выйти из сарая.

– Уверен, что подойдет по размеру?

– Уверен. Смерил.

– И еще, Том. Не ставь вокруг ограду. Хочу, чтобы могила как можно скорее сровнялась с землей и затерялась.

Он быстро вышел, а во дворе услышал, как шепчутся дети, которых уже предупредили, что следует вести себя очень тихо.

– Вот он идет, – оповестил кто-то, и Марта тут же добавила:

– Нельзя ничего ему говорить.

Джозеф вошел в темный дом, зажег лампу и развел в печке огонь. Часы, которые утром завела Элизабет, все еще тикали: пружина хранила усилие ее руки. Шерстяные носки, которые она повесила сушиться на печной экран, по-прежнему оставались влажными. Эти частицы Элизабет пока не умерли. Джозеф задумался. Жизнь не может оборваться мгновенно. Человек не умирает до тех пор, пока живо то, что он изменил. Действия – единственное свидетельство его существования. Пока остается хотя бы печальная память, человек не может считаться мертвым, отрезанным от мира. «Смерть – долгий медленный процесс, – подумал он. – Мы убиваем корову, и она умирает тогда, когда съедено мясо, но жизнь человека иссякает подобно ряби на поверхности спокойного пруда – мелкими волнами, разглаживаясь и возвращаясь к неподвижности».

Он откинулся на спинку кресла и так решительно укоротил фитиль лампы, что остался лишь крохотный голубой огонек. Он постарался снова собрать мысли в послушное стадо, но они разбрелись и принялись пастись в сотне разных мест, так что его внимание рассеялось. Джозеф думал звуками, потоками движения, цветом и медленным тяжелым ритмом. Он посмотрел на свое безвольное тело, на скрещенные руки и сложенные на коленях ладони.

Размеры изменились.

Горный хребет протянулся длинной дугой, а на его конце образовались пять небольших, разделенных узкими долинами хребтов. Главный изогнутый хребет зарос черным шалфеем, а долины закончились обширным пространством темной, пригодной к обработке земли, которое уходило вдаль, но в конце концов обрывалось пропастью. Там были хорошие поля, а дома и люди выглядели такими маленькими, что едва удавалось их различить. Высоко-высоко, на парящей над горами и долинами огромной вершине, располагался мозг мира с глазами, смотревшими вниз, на тело земли. Мозг не мог понять жизни этого тела и дремал, смутно представляя, что способен яростным землетрясением разорить города, разрушить мизерные дома и опустошить поля. Однако мозг пребывал в ленивом покое, горы стояли неподвижно, а поля мирно нежились на своем коварном, обрывающемся в пропасть склоне. Так неизменно и молчаливо все вокруг существовало на протяжении миллиона лет, а мозг мира дремал на своей вершине. Он слегка грустил, зная, что когда-нибудь все-таки придется пошевелиться, и тогда жизнь разрушится, тяжелый труд землепашцев пойдет прахом, а дома в долине превратятся в руины. Мировой мозг сожалел, но изменить ничего не мог. «Я готов претерпеть небольшие неудобства, чтобы сохранить случайно возникший порядок, – думал он. – Разрушить привычные устои было бы позором». Однако земля устала существовать в одном положении. Она внезапно шевельнулась, дома рухнули, горы страшно дрогнули, и работа миллиона лет мгновенно рассыпалась горсткой пыли.

Размеры изменились; время изменилось.

На крыльце послышались легкие шаги. Дверь распахнулась, и вошла Рама. В ее темных глазах застыло горе.

– Сидишь почти в полной темноте, – проговорила она.

Его ладонь поднялась и погладила черную бороду.

– Я убавил свет.

Рама подошла и немного увеличила фитиль.

– Настало тяжелое время, Джозеф. Я хочу посмотреть, как ты выглядишь. Да, нисколько не изменился, и это дает надежду. Я боялась, что ты сломаешься. Думаешь об Элизабет?

Он не знал, что́ ответить. Хотелось объяснить как можно точнее.

– Да, в некотором роде, – проговорил он медленно и неуверенно. – Об Элизабет и о других вещах, которые тоже умирают. Все движется в повторяющемся ритме. Кроме жизни. Есть только одно рождение и только одна смерть. Ничто другое так не действует.

Рама села рядом.

– Ты любил Элизабет.

– Да, – подтвердил он. – Любил.