Неумолимая жизнь Барабанова

Закусивший губу отрок, который сосуществовал с изображением Анюты, был без сомнения тот, кто с привычной нежностью встречал ее заплаканную в гимнастическом зале. И все прочие пары, разбросанные по бархатистой поверхности стали ясны. Я же от изумления потерял контроль и хлопал глазами, уставясь на Ксаверия Кафтанова. Ксаверий Борисович встретил мой взгляд, и в карих глазах его затеплились огоньки. Мне еще не приходилось встречать человека, который понимал бы других, как Кафтанов. При этом покоящаяся мысль или тайный умысел, выношенный и отложенный до лучших времен, оставляли Ксаверия безмятежным, но быстрый поворот мысли, внезапная догадка или стремительный расчет – все это действовало на него, как ночной шорох на ловчего кота. Да он и был хищник. С тех самых пор, как я познакомился с ним, меня не оставляла уверенность в том, что мои мысли вдруг стали пахнуть. Этот аромат живущего мозга будоражил Ксаверия особенно сильно, если мысль бывала близка к осуществлению или же в движении своем овладевала всей силой хозяйского интеллекта. Собственные побуждения Кафтанова касались в основном гигиенической сферы, но он забывал и пить и есть, когда рядом с ним работало чье-то воображение. Несомненно – в Кафтанове пропадал политик.

– Какими странными путями приходят к нам люди, – проговорил Ксаверий Борисович, не отводя разогретого взгляда. – Вы и Кнопф – казалось бы, что общего? А вот поди ж ты! Я вижу, вы кое-что поняли в наших детях…

– Чертовщина! – сказал я с нерасчетливой откровенностью. – Я видел… мне почудилось… да этого не может быть! – О как я хотел в ту минуту, чтобы всемогущий Ксаверий отменил все мои пророческие видения. Но директор в ответ на мой лепет лишь тонко улыбнулся.

– Я очень рад, – сказал он, когда мы вернулись в кабинет, наполненный звуками падающей воды. – Вы поняли многое, и мне придется объяснять лишь то, что нельзя увидеть. Только чего же вы испугались, Александр Васильевич? Неужели того, что эти дети составляют пятнадцать пар и что их взаимное влечение несомненно?

– Они дети, – проговорил я назидательно и, честное слово, сам собою залюбовался. – Есть пределы, и преступать их… – Ксаверия, по моему, тоже проняло.

– Бог ты мой, – сказал Кафтанов. – Кнопф меня предупреждал, но я не думал, что это случается… с таким чувством. Впрочем, понимаю, избыток воображения, с ним запросто не сладишь. Вы увидели многое, но не успели понять, где кончается сделанное нами и где начинается придуманное вами. С чего, ну с чего вы взяли, что наши дети состоят друг с другом в несвойственных их возрасту отношениях? Благородно ли подозревать нас – положим вы знаете только меня и Кнопфа – так благородно ли, разумно ли подозревать коллегу Кнопфа в столь изощренной безнравственности?

– Кнопф – вне подозрений, – сказал я честно.

– Вот видите! – обрадовался Кафтанов. – Тогда я о главном. Дети танцуют, дети рисуют, дети берут производные, да мучают животных, наконец! Родители (из тех, что поумней, понятно) следят за детскими проказами и распихивают своих чад по танцклассам, студиям, спецшколам. И недаром! Глядишь, мальчуган еще штанов толком не застегнет, а уже математик. А другой на одной ноге крутится так, что смотреть страшно. Что же мы? – Ксаверий стремительно вернулся к столу, речь его стала спокойней уверенней. – Мы полагаем, что не с балетом и не с физикой строит человек свое счастье. То-то и оно, Александр Васильевич. Скажите, может быть, писательство приносит счастье?

Я подумал минутку и ответил, что мне счастливые писатели не попадались. Ксаверий этому ужасно обрадовался, он сказал, что и среди педагогов нет ни одного счастливого особенным педагогическим счастьем. Мы стали безжалостно перебирать всех своих знакомых, и оказалось, что, во-первых, используй мы свои связи с толком, жизни наши давно текли бы молоком и медом, а во-вторых, что никто из наших знакомцев не обрел счастье в трудах. Хотя среди них случались и симфонические дирижеры, и гинекологи, и нефтяной магнат. Был даже один полководец, чью фамилию, как я ни просил, Ксаверий назвать отказался. А по мне разумней было бы попридержать магната.

Когда же мы успокоились, Кафтанов сказал, что разделять свои убеждения и жить в согласии, это и есть счастье. Еще горячась и желая сказать Ксаверию приятное, я добавил, что сами по себе убеждения не значат ничего.

– Вот мы и договорились, – сказал Ксаверий радостно, – Найдите человеку человека, и задача – решена.

– Мать честная! – вскричал я. – Вы хотите сказать, что эти мальчики и девочки…