Неумолимая жизнь Барабанова

– Нагрузки не должны ослабевать, – сказал Ксаверий, глядя Кнопфу в подбородок. – Нас вынуждают замкнуться в стенах школы? Пусть, мы не растеряемся. К тому же, Владимир Георгиевич, пока у нас нет долгих прогулок и ярких впечатлений, эти ваши агрегаты единственный способ сжечь адреналин. Шутить с адреналином – ну нет!

Железные звуки набрали прежнюю силу, адреналин не интересовал никого.

А как ваши дела? – спросил Ксаверий пространство перед собой. Голос у него был мерзкий, картонный, и я понял, что отвечать надо мне. Директор, однако, продолжил. – Мне почему-то кажется, что дела ваши идут замечательно. Дети в вас души не чают, начальство не посягает на ваши интеллектуальные порывы и в то же время исправно платит. Боюсь только, что за всеми делами и событиями… – Ксаверий сделал красивый жест, словно заключая в одну сферу детей, тренажеры, Кнопфа. – Я не успел показать свой интерес к вашим занятиям. А он велик, уверяю вас.

Раздался звонок, и дети вышли из зала. Ксаверий вдруг собрал губы в тугую, злую гузку.

– Ко мне, господа, ко мне! – повернулся и пошел прочь из зала.

Из трех патронов на одном царапина, буду звать его Ксаверием.

В кабинете Кафтанов оперся руками о стол и долго вглядывался в свое темное отражение. Они словно собеседовали о чем-то, а Кнопф, негодник, злорадно сверкал глазами, словно эта парочка успела посвятить его в свои замыслы.

– Не позвать ли Алису? – молвил Кафтанов.

Кнопф дернул головой так энергично, что почудилась мне рябь, пробежавшая по бездонной полировке.

– Нет так нет, – послушно сказал Ксаверий и взглянул на меня. Вот и первые признаки чрезвычайного положения: все молчат, потому что не знают, как быть, а вперед выходят коменданты и завхозы, потому что им – все равно. Впрочем, Кнопф… Нет, с Кнопфом все было иначе.

– Ну так вот, – проговорил Кафтанов и сделал паузу, словно ожидая, не скажет ли чего Кнопф. Но Кнопф внушительно молчал, и директору пришлось продолжить. – Барабанов, вы настоящая пятая колонна! Я говорю вам это у себя в кабинете и без свидетелей, потому что не могу схватить вас за руку. – Кафтановский голос обрел обычную глубину и силу. Ксаверий Борисович даже не заметил, как встрепенулся Кнопф, услышав, что мы с директором говорим без свидетелей.

– Что вы наговорили детям?

– Ну, – сказал я, – разве все упомнишь?

– Не выкручивайся, Барабан, – проговорил Кнопф угрожающе, – не егози. Дети мне рассказали.

– Вот и славно, – откликнулся я. – Дети рассказали тебе, ты расскажешь мне, мы с тобой Ксаверию Борисовичу растолкуем. – Кнопф немедленно взъелся, но Кафтанов мановением розовой ладони успокоил его. Коллега Кнопф все-таки помнил еще свое место.

– В сущности все просто, – сказал директор. – Мы должны сохранить идею. Мы превращаемся в педагогический кокон. Жестокие обстоятельства вынуждают нас к этому. И тут вы бьете по самому слабому месту.

– Ты не прост, Барабан, ох, не прост, – опять снахальничал Кнопф, и опять Ксаверий царственным жестом унял его.

– Подросток, даже если его родители очень богаты, не обладает специфически взрослой прозорливостью. Он не может предвидеть беду и изготовиться к ней. На это есть мы. Вы понимаете? Какие бы головокружительные планы мы ни вынашивали, предусмотреть опасности и, лавируя, обойти их нам следует в любом случае. Иной раз детям придется чем-то пожертвовать. Но мы способны сделать так, чтобы жертва не была тягостной. Подросток не заметит своей жертвы, а между тем, безопасность его будет сохранена. Но тут вы неизвестно зачем начинаете смущать детей. Нет, не просто смущать. Вы успели понять слабые места системы и словно бы подсказываете детям, куда верней ударить.

В продолжение Кафтановского монолога Кнопф, не отрываясь, глядел в полированную столешницу, словно директорское отражение подавало ему какие-то знаки сверх сказанного.

– А зачем это? – проговорил он, отрывая взор от стола. – Зачем Александру Барабанову сумятица, зачем наши трудности? Только не думай, Барабан, что твои драгоценные речи подслушивали. Нет! – вскричал с пафосом Кнопф, и, по-моему, Ксаверий слегка перепугался. – Итак, все ясно, – пояснил он снисходительно, и с лицом его произошла уже знакомая метаморфоза. Лик окостенел, взор налился ртутной тяжестью. – Законами Ньютона детей не взбунтуешь, химическими реакциями не расшевелишь. Только ты, Барабан, больше некому!

«Сам, дурак, виноват», – подумал я и, глядя мимо Кнопфа, рассказал Кафтанову о таксе, по которой получала охрана. Директора было разгневался, но Кнопф не повел и ухом.

– Я предупреждал, – сказал он отражению Ксаверия. – Охрану надо было менять давно.

– Но ведь гадость, гадость же…

Коллега Кнопф поднял взор от стола и всей его тяжестью словно вдавил меня в кресло. – Ксаверий Борисович, – сказал он. – Вот все и открылось, и хватит нам препираться. Кто мог господину Барабанову рассказать о взимании сумм за безнадзорное гуляние? Значит, был разговор с воспитанниками про обиды и притеснения. Был, был, был!