Неумолимая жизнь Барабанова

Мы отъехали подальше от школы и долгим кружным путем двинулись на Петроградскую к Бобе Варахтину.

– Наум, – окликнул я, когда мы заложили петлю до зеленой колоннады Московских ворот. – Где же великий Заструга? Почему раненый Анатолий засунут в шкаф и трясется по городу? Почему, наконец, я должен трястись вместе с ним и читать всякие глупости?

Наум сверкнул злым глазом и сказал, что Анатолий не оправдал доверия, что Заструга рассчитывал вырвать Алису из школы.

– Ого! Выходит, господин Заструга не может забрать дочку из школы по-человечески?

– Заструга делает свое дело, – отозвался Наум. – Его людей можно вывести из строя, но за него обстоятельства.

– И обстоятельства, надо полагать, непреодолимые?

– Ну, да. Разве собирались вы колесить по городу с таким вот шкафом в прицепе? И, однако же, вы едете со мной.

Я вспылил, потребовал остановиться, и машина стала у тротуара. В черных ветвях вокруг князьвладимирского собора плавали вороны.

– Ступайте, – сказал мой спутник, – только не забудьте попрощаться с Анатолием.

Я выругался и захлопнул дверцу.

– Вот я и толкую, – проговорил Наум, – обстоятельства непреодолимые.

До варахтинской мансарды пенал с Анатолием я тащил на спине. У Бобы на лестнице пройти с таким грузом вдвоем – немыслимое дело. В мансарде мы с Наумом опустили шкаф на пол. Наум постучал в дверцу.

– Толя, – позвал он, – Слышишь ты? Это мы.

Долгий, сдавленный стон раздался в ответ.

– Он терпел, – сказал Наум. Мы размотали ремни и открыли дверцу. Анатолий молча пошевелил посеревшими губами, потом выговорил:

– Я чуть не сдох. Ты здоровый мужик, Барабанов, но лучше бы ты пристроил меня под самосвал. Минуту-другую он отлеживался в шкафу, потом перебрался на низкую широкую лежанку Бобы.

– Хозяин не явится? – спросил он, однако услышав, что Варахтина нет в живых, остался очень недоволен и долго расспрашивал меня, как приключилась Бобе смерть. – Ладно, – сказал он, озирая скошенный потолок и окошко, выходящее на крышу. Сквозь окошко глазел на него взъерошенный кот.

– Ступай, – велел он Науму. Наум порылся в сумке, выложил на одеяло два радиотелефона и ушел. Когда я вернулся в комнату, к телефонам добавился револьвер.

– Слушай меня внимательно, – сказал Анатолий. – Слушай меня, пока я не вырубился. – Однако вместо разговора протянул мне трубку, откинулся на плоскую Бобину подушку и умолк. Молчание было таким долгим, что мне показалось – он уснул. Я вышел в коридорчик и набрал номер барышни Куус. Она уже взяла трубку, когда Анатолий позвал меня. Голос его был так страшен, что я немедленно дал отбой и кинулся в комнату. Бледный, почти что белый, Анатолий лежал, закусив губу. В месиве из теплого белья, сухих супов и мелких консервных банок, похожих на боеприпасы, я разыскал таблетки.

– Растрясли вы меня, – сказал Анатолий, вытирая лоб краем несвежей простыни. – Совсем худо. Знаешь, ты девчонку свою сюда не путай. Только в самом крайнем… – Взор его остановился на прокопченном зеве камина. – Топится? Ты организуй мне огня. Ноги стынут.

– Я уйду, – сказал я, когда пламя взревело и завесило желтым полотнищем черные кирпичи.

– Иди, – сказал он равнодушно. – Я тебя вызвоню. На вот. – Он протянул револьвер, и ладонь моя сразу узнала его. Три рыжие патрона сидели в барабане. – Наум перестраховщик, – объяснил Анатолий. – Но он прав. Засветиться на боеприпасах легче легкого. А тебе и трех патронов много.

– Для чего это мне их много? – спросил я, снова начиная злиться. – Чего вы меня с места на место переставляете? Вот я плюну сейчас и уйду!

– Откуда ты уйдешь? – чуть слышно спросил Анатолий. То ли боль мучила его, то ли он терял силы. – С чердака с этого? Само собой, уйдешь. Кроме тебя отца кормить некому. А с поезда не соскочишь. Раньше надо было думать, когда тебя Кнопф к Кафтанову, как бычка на веревочке привел. А теперь они тебя не выпустят, нужен ты им. Кнопфа на всякий случай берегись. – Он опять замолчал, глядя, как огонь истребляет деревянные обломки в камине. – Вот кабы ты догадался, зачем ты Кнопфу? – Анатолий с болезненной гримасой перегнулся, подобрал с полу деревянный кубик с облезлым изображением яблока и движением почти неуловимым метнул его в огонь. Пересушенная деревяшка громко щелкнула, распалась натрое, и огонь охватил обломки.

– Теперь смотри, – сказал Анатолий. – Анюту я увести не смог. У меня таких проколов сроду не бывало. Но ты возьми в расчет, что Ректор! Ректор, Барабанов, это знаешь что? Я был с ним в Африке. Ему смолоду было все едино: что жить, что не жить. Ты столько грибов не собрал, сколько он людей угробил. А я его положил. Положил!

Но не мне Анатолий говорил все это. Он словно втолковывал кому-то, кого не было в мансарде, отчего случилась такая неудача. Даже румянец появился у него на лице то ли от досады и волнения, то ли от жаркого дыхания камина. И тут головни раскатились, и раненый отвел взгляд от огня.