Неуловимый монитор

Мы уходили, оставляя за кормой корчащийся в пламени город.

Вместе с нами был всем полюбившийся Андрюша Савельев. Он смотрел на город, и по его суровому, мужественному лицу текли слезы. Он плакал и ни от кого не скрывал своих гневных слез…

В этот день Ильинов записал в свой дневник:

«…Больно глядеть на эти пожары: враги сжигают, сметают с лица земли все, что нами строилось долгие годы. Хочется отомстить, перебить гитлеровскую сволочь, этих гадов, заползших на нашу советскую землю!»

А Дмитрий Павлин записывал:

«…Мне кажется, мы живем в сплошном дыму. Мой китель, белье и брюки пахнут гарью. Сейчас стоит август — обычно лучший месяц на Черноморье. Нынешний август — совсем другой. Все горит вокруг — и земля и небо. Днем и ночью мы видим перед собой пылающие города, рыбачьи поселки. В облаках пыли несутся черные танки. Не смолкает грохот орудий…»

Я вышел на палубу глотнуть свежего воздуха. На баке у поручней сгрудились матросы. Я подошел к ним. Они расступились.

— Глядите, товарищ корреспондент, — сказал мне Овидько. — Что делают, дьяволы!

…Я увидел труп, который матросы только что вытащили на палубу. Это была девушка со светлыми волосами и ясным детским лицом. Она глядела в задымленное небо широко раскрытыми зелеными глазами, в которых застыли ужас и удивление. Подбородок и лоб ее были обуглены. На губах выступила розовая пена.

Молча смотрели железняковцы на тело этой девочки, успевшей сделать всего лишь несколько шагов по жизни, и каждый, наверное, задумывался: «А может быть, где-нибудь в бескрайней степи лежит такой же страшный, обгорелый труп моей жены, матери, моего отца, брата?..»

У многих ведь жены и матери, невесты и дети остались в местах, которыми шли гитлеровские орды, наводнившие Украину. И теперь каждый невольно задавал себе вопрос: «Где же мои? Что с ними?»

Комиссар Королев лучше всех понимал, что творится в душе матросов и офицеров.

«Они не получают писем из родных мест, — отмечал он в своем дневнике, — не знают, живы ли их родители, жены. Стараюсь каждого успокоить, каждому оставить в сердце надежду, что все обойдется, что он встретит своих любимых живыми и невредимыми. Сколько у меня сыновей, которых я полюбил всем сердцем!

Часто думаю: где нынче Леня, сын? Где он воюет, жив ли? И где жена, где родители? Они ведь там, куда пришли гитлеровские бандиты. Родителей комиссара не пощадят… Страшно думать об этом…»

Мы — маленькая точка среди моря, нас едва заметишь. А на берегу — колонны фашистских танков, полчища пехоты. Они рвутся в Николаев. Подойдя на дистанцию выстрела главного калибра, открываем огонь. Я вижу, как снаряд попал в самую гущу пехоты… Матросы на палубе встречают каждое удачное попадание одобрительными возгласами. С берега нам подает сигналы Володя Гуцайт. «Накрытие, — сообщает он. — Теперь чуть левее, там склад боеприпасов».

Володя и его матросы высаживаются на берег ночью и весь день находятся где-то там, среди этого ада. Кажется чудом, что немцы не могут их найти.

Мы видим: немецкие танки поворачивают обратно. Они бегут! Удирают от залпов нашего корабля. Ай да «Железняков»!

Но вот с оглушительным свистом над броневой башней пролетает снаряд и плюхается в воду. Матросов обливает водой с ног до головы. Второй снаряд падает за кормой. Мы обнаружены немецкой батареей.

Алексей Емельянович приказывает: «Отыскать ее во что бы то ни стало». И не проходит нескольких минут, как наблюдатели ее находят. Они засекли вспышки.

Поединок один на один! В нас не попадает ни одного снаряда: все ложатся по носу и за кормой. Но зато десять наших залпов покончили с фашистской батареей. Гуцайт доносит: «Она больше не существует». Наш одиннадцатый залп обрушивается на разрозненные, мечущиеся в смятении колонны врага…