Неуловимый бандит

— А потому, — искренне сказал Крисмас, — что я не вечен. Все-таки годы берут свое, и кто знает, надолго ли я ещё задержусь на этом свете. А ты, Чужак, как мне кажется, парень боевой, сообразительный, да и с людьми общий язык находить умеешь — ты мог бы стать моим преемником!

Глава 27

Пенстивен все ещё был слегка ошарашен этим предложением, когда они остановились перед распахнутой настежь дверью хижины Мерфи. В воздухе витали аппетитные запахи домашней стряпни, и вскоре откуда-то из недр жилища раздался обращенный к ним радостный возглас:

— Привет, парни! С приездом! Лошадей отведите в сарай. Там в ларе насыпан отборнейший овес. Сенца побольше подбросьте. Трава душистая, с диким овсом, сладкая, как сахар. Для голодного коня это такое же лакомство, что для нас, скажем, бифштекс. А потом заходите в дом, и я вас приятно удивлю. Ну, прям, как чувствовал, что вы сегодня заглянете ко мне!

Они отвели лошадей в сарай, где царили непривычные чистота и порядок. На нескольких прибитых к стене крючках была развешана хорошо промасленная сбруя. В воздухе приятно пахло сеном, сеновал был почти полон. Они расседлали и тщательно вытерли лошадей, после чего задали им корм и вернулись обратно в дом. Хижина была поделена перегородкой на две комнаты, большая из которых служила кухней, столовой и гостиной одновременно. Но как и в сарае, идеальный порядок царил и здесь.

Жирдяй Мерфи, невысокий толстячок, похожий на большую бочку, вышел навстречу гостям и стоя в дверях принялся сердечно жать им руки. У него было бледное, но чисто выбритое и умытое лицо. На нем были неопределенного цвета штаны, выцветшие от частой стирки и потертые на коленках; растоптанные шлепанцы на босу ногу; огромный живот перевешивался через туго затянутый пояс, которого, впрочем, было почти не видно под складками жира; некогда ярко-красная поношенная фланелевая рубаха была расстегнута у ворота, а закатанные до локтей длинные рукава обнажали могучие, волосатые руки, испещренные татуировками. Еще одна татуировка красовалась на груди — два еле различимых скрещенных флага.

Жирдяй Мерфи оказался человеком улыбчивым и радушным. Он усадил Пенстивена в кресло-качалку, стоявшее у стола, на котором были сложены старые газеты, потрепанные журналы и какие-то книги. Очевидно, этому уголку была отведена роль своего рода приемной.

— Молодой человек — гость, а гостю лучшее место, — объявил Жирдяй Мерфи. — Ты-то, Джек, свой человек. Сейчас посмотрим, что у нас тут. На плите жарится оленина. Вообще-то я гостей к ужину не ждал, но еды хватит на троих. Ага, даже если вы тоже привыкли есть так, как подобает настоящему мужику. Слушай, Джек, ты пока сходи в погреб, ладно? Там стоит миска с яйцами. Принеси её сюда. Если выпустить дюжину яиц на сковородку, то получится, черт побери, неплохое дополнение к мясу.

Да поживее, что ты там возишься! Еще могу угостить медом из собственных ульев. Держу пари, ничего подобного вы в жизни не пробовали. Пошевеливайся, Джек! Небось, уже давненько тебя никто так не потчевал. А как насчет ещё двух цыплят? Я могу разрубить тушки пополам и быстренько зажарить. К оленине у нас ещё будет картошка. Я её режу ломтиками, а потом высыпаю горкой и сверху накрываю мясом. Сок оленины стекает на картошку и придает ей особый вкус. Он просто-таки пропитывает её насквозь.

Он продолжал говорить без умолку, не обращая никакого внимания на то, слушает ли Крисмас его болтовню или нет. У него был глухой, раскатистый бас; и говорил он так громко, словно находился не у себя в хижине, а на корабельной палубе под порывами шквального ветра, который во что бы то ни стало нужно было перекричать.

Пенстивен же тем временем разглядывал обстановку комнаты, чисто вымытый пол с расстеленными на нем двумя или тремя козьими шкурами, уголок у плиты, где стена была увешана начищенными до блеска кухонными принадлежностями, большой обеденный стол, незатейливая сервировка которого состояла из вилок, ножей и оловянных мисок, а также картину на стене, изображавшую корабль под парусами, бороздящий просторы бушующего моря; на противоположной стене висела увеличенная фотография, с которой строго смотрела женщина с волевым подбородком и в насаженных на нос очках в массивной оправе.

Затем был, наконец, был подан долгожданный ужин, и за уставленным тарелками столом воцарилось деловитое молчание, изредка нарушаемое лишь позвякиванием ножей и вилок. Лилось рекой поданное к оленине виски собственного приготовления — великолепно выдержанное и прозрачное, как слеза. Пенстивен с такой жадностью набрасывался на еду, как будто до сих пор его морили голодом.

Затем настал черед завершающей чашки кофе, предваряемой десертом из разваренных и приправленных медом сушеных яблок, а также горячих, мягких булочек, щедро политых все тем же медом. Они неспешно допивали кофе, вальяжно откинувшись на спинки своих стульев и благосклонно взирая на окружающую действительность.

Пенстивен первым нарушил молчание, отдавая хозяину дань вежливости.

— А ты, наверное, уже давно здесь живешь? — поинтересовался он у Мерфи.