Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Деление творческой – культурной и литературной – сферы на отдельные высказывания имеет и еще одну причину, прагматическую. Оно позволяет не только избежать априорных определений, но и объединить одним научным методом столь различные явления, как роман начала XX века и интернетовский самиздат начала века XXI, книга стихов и стихотворение в Живом Журнале, философский трактат и заметка в блоге. В мои намерения не входит сведение проблематики только к истории идей или, с другой стороны, к истории жанров и форм. Метод должен оставаться таким же динамичным и гибким, как и его объект. И потому под высказыванием я буду понимать и тексты, и их формы, и высказанные в них идеи, и даже контексты их появления, в той степени, в которой они значимы для существования данного сообщества и движения в направлении диссипативной структуры или от нее. Так, например, для большинства русско-израильских авторов характерно, что не все их произведения написаны или опубликованы в Израиле или связаны тематически и культурно с Израилем. С точки зрения диссипативного структурализма это составляет не проблему, а, напротив, методологическую подсказку: деление на высказывания оправдано биографически и прагматически и часто совпадает с делением на периоды творчества или просто с отдельными произведениями и жизненными обстоятельствами, в которых они создавались и публиковались. Следует, однако, не забывать, что эта простота есть только частный случай общей сложности.

Как неоднократно замечали адепты феноменологии и герменевтической философии, работа ученого неотделима от его предубеждений, предпочтений и личных обстоятельств; объективность недостижима, и потому большее, чего может добиться ученый, – это включение субъективного в сам научный метод. В теории истории эта проблема становится полностью неразрешимой, ибо разрушает основание документированности и доказательности. При этом обычно приводится сравнение, довольно сомнительное, с принципом квантовой физики, согласно которому наблюдатель влияет на результат наблюдения. Однако если это не остановило физиков в их поиске научной точности и доказательности, то почему это должно останавливать гуманитариев? Ведь если не существует инструментов мышления, кроме субъекта, то, как бы тавтологически это ни прозвучало, объект его наблюдения и является наблюдаемым объектом. Если в космологии приемлем сильный антропный принцип, то тем более он применим к культуре: наблюдаемый мир таков, каков он есть, потому что только в нем есть человек, который может его наблюдать таковым.

Обе разновидности теории хаоса, упомянутые выше, соответствуют этому принципу и знаменуют переход от парадигмы ненаблюдаемости, неинтеллигибельности, недокументируемости хаоса к возможности «записать» неописуемое, уловить детерминистический, а значит, в определенном смысле, метафизический порядок в том, что считалось прежде воплощением абсолютного релятивизма и царством все обессмысливающей энтропии. Таким образом, если верно, что сообщество высказываний имеет свойства хаотической системы второго типа, то оно должно вести себя следующим образом: воздействие внешнего фактора, в частности наблюдателя, на один из его компонентов должно гаситься общим комплексом взаимодействий между многочисленными компонентами системы, ее самоорганизацией. Другими словами, субъективность понимания одного высказывания уравновешивается объективностью диссипативной структуры сложного комплекса высказываний (то же верно и в отношении социальных сообществ и вообще хода истории). Такая концепция представляется мне равноудаленной и от вульгарного историцизма, утверждающего неумолимые законы истории, и от грубого прагматизма, сводящего историческую реальность к политическим и социальным технологиям.