Неуязвимость

лечила не горькими травами – вишнёвыми поцелуями
и море цвело до утра во мне, слезами текло подсолёнными
вот сердце трепещет парусом, вот ты лежишь на плече моём
до завтра не о чем париться, и это моё лечение

шепчи мне, шепчи, нашёптывай
большое, смешное, дивное
покуда лежим на шёлковой
широкой ладони июня мы
буди меня, береди меня
сейчас мы непобедимые,
идиллией обнажённые
как будто навеки юные

…и в слегка комариной, жасминовой темноте
мы друг другом на ощупь любуемся, как слепые

ты не знаешь, как я боюсь, что наступит день
я не знаю, какие боги тебя слепили

твой бессовестный профиль, и долгий рельеф бедра,
и всё прочее совершенство кошачьих линий
мы слепцы до зари, мы невидимы до утра,
первобытные дети из тёпленькой божьей глины

завтра будет опять обязательный день цифровой
грохот вечной войны в несмолкающем писке моды

но я знаю, что вновь возвращусь в терпкий запах твой
как в объятья самой природы

и в бою меня это знание убережёт,
без сомнений, почти что без шуток и без церемоний
я на восемьдесят процентов спокойное море
доброй ночи, мой бережок

«Пусть птица видит нас на золоте полей…»

Пусть птица видит нас на золоте полей,
как мы похожи на
две крохотные руны.
А кто на свете всех румяней и белей?
А ты, моя заря, ты, ласковая юность.

Зависнув в облаках, пусть птица видит, как
пьянеем травяным мы древнерусским духом,
ведь в тишину, что мотылькова и дика,
спадает время с нас бессильнейшим недугом.

И остаёмся мы стоять – в руке рука,
до первородности обнажены друг другом.

По несколько секунд, минут, часов, веков
стекает время, точно пот, из тела
в бескрайний звон цикад, что дик и мотыльков.
И мы молчим вдвоём, как ты того хотела.

Мы только пара рун, переплетённых рук,
пока нет связи с двадцать первым веком,
давай ещё с тобой побудем на ветру,
ведь я немножко управляю ветром.

Пока молчит айфон, славянский пантеон
хранит нас всем вокруг, что травян|о и сине.

И видим птицу мы, и будто слышим звон,
звучащий непонятно, но красиво.

«Вечернее поле лечит тонкими чудесами…»