Неугасимая лампада

Силин был расстрелян, но, очевидно, не назвал никого при допросах. Несколько моряков было арестовано, но держали их недолго. Улик не было.

Лишь один Силин “положил живот свой за други своя” и совершил этот подвиг, следуя славной традиции Российского Императорского флота. Он был верен ей до конца.

О дальнейшей судьбе этих единственных беглецов которым все же удалось вырваться с каторги, сведений нет. Можно сказать с уверенностью лишь то, что oни не были пойманы. Вышедшие все же в погоню катера вернулись ни с чем.

Но в эмиграции никто не мог дать сведений об их прибытии, которое не могло пройти незамеченным! Остается предположить лишь одно: отважные моряки погибли в пути. Это вполне возможно. Глиссер 6ыл хрупким суденышком. Столкновение с льдиной в тумане было бы верною гибелью для него. Попав в шугу, он был бы растерт ею в щепки… Кроме того, вряд ли у беглецов были компас и морская карта.

“Безумству смелых поем мы славу”, но высшей славы достоин тот, кто без малейшей надежды на спасение принес себя в жертву их подвигу…

Глава 26 МУЖИЦКИЙ ХРИСТОС

За кремлем, на пригорке, с которого открывается морской простор, стоит каменный столб. Он был поставлен Петром Великим во время первого его приезда на Белое море, при первой встрече с суровыми, гордыми капитанами фрегатов и каравелл, теми, у кого

Не пылью изъеденных хартий,
Солью моря пропитана грудь…
Кто иглой по разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
Или бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так, что золото сыплется с кружев
Розоватых брабантских манжет.

Дерзостный юноша-царь, вырвавшись на морской простор из плена дворцовых стен нерушимого Третьего Рима, из тумана банного пара с росным ладаном, из-под низких, давящих сводов Грановитовой палаты, увидел здесь иные туманы, клубившиеся над северными пенистыми волнами, а за ними – своды высоких лазурных небес, простертых над дальними, запретными, прелестными странами…

Он, разрывавший свои оковы царственный пленник, увидел здесь путь к мечте…

Тогда он приказал утвердить этот столб и высек на его камне своею могучею рукой:

«До Амстердама-града… (столько-то13) верст. «До Вениции-града… (столько-то) верст.

Этот столб стоит и поныне. Свищет вокруг него колючий нордост, вздымает и несет мириады льдистых игл, колет ими зажимающих уши ладонями, куда-то спешащих людей. Свищет он и в кремлевских стенах, злобный, вражеский, воет в зубцах вековечных стен, рвет снежные шапки с угрюмых башен, костенит пальцы леденит тело, сковывает душу…

Плен. Бессилие. Впереди – тьма…

…Тьма и в переполненном зале соловецкого театра. Не видно и не слышно, как раздвигаются полы занавеса. Тьма и на сцене…

Но вот во тьме раздаются чьи-то голоса. Они звучат грустью:
Занесет нас зимою метель
И запрячет на полгода в щель…
Лишь весною найдут рыбаки
Соловки, Соловки, Соловки…

Один за другим вспыхивают цветные фонарики… Они замирают, снова загораются. Их все больше и больше… в темноте уже вырисовываются неясные силуэты ритмически колышащихся женских фигур, огоньки кружатся, танцуют в уходящей, рассеивающейся побежденной тьме. Ритм песни оживает, она звучит уже лаской, смутной надеждой…

Мило нам из щели соловецкой
В даль взглянуть с улыбкой ясной, детской…
Приходите к нам и слушайте, как тут
Песенки веселые поют, поют…

Эта пьеска называлась “Светлячки”. Она была написана двумя не-поэтами: Н. К. Литвиным и автором этих строк. Мотивом послужила популярная тогда песенка о “Ню, смеявшейся весело и звонко”. Пьеска была сценически оформлена и поставлена на первом спектакле ХЛАМ'а в 1925 г. младшим режиссером 2-го МХАТ Н. М. Красовским.

Когда я заканчивал эту повесть о годах, проведенных на Святом острове, записывая ушедшее уродливое и прекрасное, ничтожное и величавое, безмерно униженное и неудержимо взметывавшееся ввысь прошлое, я прочел уже несколько измененные слова этой песни в повести Г. Андреева.

Г. Андреев был на Соловках позже меня. Он видел лишь некоторых из уцелевших соловчан “первого призыва”. Подавляющее большинство уже погибло или рассеялось по разросшимся концлагерям, растворилось в мутных волнах новых “наборов”. Но он видел там эту же пьеску, которая, потеряв свое имя, стала, как он отмечает, традицией.

Иные люди… Но песня та же. Почему? Потому, что в ней – мечта узника о свободе, та же мечта, что владела Петром, высекавшем на камне столба:

“До Вениции-града… верст”.