Нетелефонный разговор

И спать со свояченицей? Да, если это правда, то – да.

Поминки по друзьям

На первом конкурсе бардовских песен в Питере я был в жюри вместе с Яном Френкелем и Александром Галичем. Состав участников весьма неслабый – Клячкин, Городницкий, но, разумеется, героем этих смотрин и центром внимания (всеобщего) был корифей гитарной поэзии, вообще большой поэт Александр Галич, с которым мы познакомились и неожиданно быстро сблизились. Он, видимо, что-то угадывал во мне, так как и сам работал и в той, другой, моей песне. («До свиданья, мама, не горюй!»)

Впрочем, я ошибаюсь. Первый сбор бардов у костра и смотр талантов состоялся раньше, в Бресте, как страничка сценария Всесоюзного слета следопытов-школьников, разыскивавших могилы героев Отечественной войны. Уж не знаю, в каком качестве я там был – как следопыт или как герой, но мы написали для этого слета с Яном песню «Всем, кто идет», и ее потом распевали.

По картинкам
Зачитанных книжек
Через годы шагает отряд –
Комиссары в буденовках
Рыжих
И солдаты
В шинелях до пят.

А вот на бардовском параде в Питере, как я уже говорил, средоточием внимания был член жюри Александр Галич, живой классик жанра, всеми приглашаемый, и даже сам Темирканов не скрывал восторга, слушая его – конечно, поэзию, а не музыку.

Высоцкого и Окуджавы вживую в Питере не было, но показали коротенький документальный фильм, может быть, специально к этому мероприятию и сделанный. В нем в своем интервью на вопрос: «Как вы относитесь к советской массовой песне?» – молодой Владимир Высоцкий ответил: «Я ее не понимаю. Вот у них сейчас популярна песня “На тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет…” И целых три автора!..» Имелись в виду мы с Шафераном и Оскар Фельцман. Дай Бог мне написать еще раз такую всенародно любимую песню! Ее спел 170-миллионный хор! Такие песни неподсудны, но Высоцкий лишь посмеялся над нами.

И вот как долго я подхожу к печальному дню похорон Игоря Шаферана. Поминки были в Центральном Доме литераторов, где при жизни не больно-то «праздновали» песенных поэтов. Не понимая, что автор такой песни, как «Зачем вы, девочки, красивых любите?», народной песни, достоин светлой памяти. Уйдет много поэтов, забудется много песен, а этой суждена долгая жизнь. Но организовал тризну поэт Григорий Поженян, человек авторитетный в литературном мире и вообще на командных пунктах, который или дружил с Игорем, не знаю, или ценил его песенный талант, или то и другое вместе. Скорее всего.

Коротенькое слово о Грише Поженяне. Ко мне он и до сих пор относится прохладно, и я не машу крылышками ему навстречу. Очень сильный поэтический дар не позволил, однако, ему занять его законное место – так распорядилась судьба, заслонив его могучей кучкой эстрадных поэтов-популистов. Но Гриша – человек из сильных, из пуленепробиваемых, в тельняшке, и так всегда считал себя первым. И считает, и имеет на это резонные основания. И я жалею, что почему-то так вышло, не подружился с ним по жизни.

И вот на поминках по Игорю Шаферану подходит ко мне незнакомая семейная пара и рассказывает: они – друзья Игоря и Владимира Высоцкого. Высоцкий незадолго до своей смерти говорил о том вышеупомянутом интервью как об ошибке и просил извиниться за него перед авторами, и сам собирался это сделать. И они рады сказать это мне, и, слава Богу, успели.

Так закончился наш заглазный конфликт с Владимиром Высоцким. Заочно, как и начался.

Хочу сознаться: я стараюсь избегать похорон. Впечатлительный человек, я примеряю все гробы на себя и потом долго и трудно возвращаюсь на этот свет. Но есть люди, такие как Игорь Шаферан или Гена Шпаликов, которых не мог я не проводить в последний путь…

Я стоял в Доме кино у гроба Шпаликова и думал, и даже хотел это сказать, но за другими не успел: «Когда умирают такие чистые люди, как Гена, живым должно быть немножко стыдно». И провожал его до Ваганьковского кладбища в ненастье, и долго потом не мог вернуться с погоста.

А несколькими днями раньше Гена позвонил мне из Переделкина.

– Миш, приезжай, а? У меня денежка завелась. Долг отдам. Посидим, а?

Я почему-то не мог. До сих пор, когда вспоминаю Генку, веду трудный спор со своей совестью: а если бы я приехал, и мы бы с ним закочегарили, нач-итали бы друг другу стихов, и, глядишь, смурь не пришла бы ему в голову. Но я не приехал.

Прочел жене этот кусочек, и она рассказала: за несколько часов до последнего отъезда в Переделкино, а может быть, по дороге туда, на такси, Гена вдруг, без звонка, заявился к нам. Мы жили тогда на окраине, на улице Дыбенко. Лидочка, как всегда, накрыла стол на колесиках. Гена сказал: «Спасибо, я ничего не пью, даже пива! Заехал попрощаться. Дай Бог вам с Мишей счастья!»

И уехал. Лиде не могло и в голову прийти, что он уезжал навсегда. Он был такой спокойный, трезвый и благостный, как будто выполнил какую-то ему одному известную миссию.