Нет пророка в своем отечестве

«Они убегают, как от страшного призрака, от каждой своей или чужой мысли, которая могла бы смутить блаженный покой их умов. На меня негодуют за то, что я раздобыл несколько „безбожных“ книг. О господи! Это научные книги, которые ничего общего с безбожием не имеют. И если бы еще у тех, кто так говорит, так осуждает меня за „масонство“, были у самих хоть какие-нибудь устойчивые принципы. Но клянусь тебе, что они придерживаются их только из лени или потому, что боятся своих жен. Доказательство тому – их поведение во время богослужения, которое они, впрочем, посещают исправно. Есть здесь в костеле часовня при большом алтаре. Дамы сидят перед алтарем, мужчины – в часовне, чтобы не смешиваться с мужичьем. Что там творится во время обедни, не поверишь! Ведутся громкие разговоры, вдруг кто-нибудь захохочет на весь костел, – рассказывают анекдоты sui generis[45]. Ежеминутно слышишь восклицания: „Разрази меня гром!“, „Язычник я, а не католик!“ На прошлой неделе кто-то из них все время повторял: „Ерунда, милостивый государь!“ В другой раз один страстный охотник с увлечением рассказывал в часовне о своей охоте, божась, что если он говорит неправду, то пусть с ним будет то-то и то-то, причем изображал выстрелы и лай собак. Ну что, Франек? Пристойно это? И, однако, эти же люди называют меня „масоном“, эти же люди повторяют при каждом случае, что „человек без религии хуже собаки“.»

Итак, не научила Вилька веселей смотреть на людей даже любовь к Люци. А меж тем любовь эта быстро росла и захватывала его целиком. Вырвавшись однажды из оков, принятых повсюду меж людьми «хорошего тона», Вильк во всем повиновался лишь голосу своей неуемной натуры. Отношения между двумя молодыми людьми становились все более опасными. Госпожа Хлодно, полагаясь на рассудительность Люци и ее хорошее воспитание, не присутствовала на уроках, а между тем сближение молодых людей вызвало дружбу, дружба перешла в симпатию и, наконец, симпатия (со стороны Вилька) – в глубокую привязанность.

Впрочем, следует признать, что Вильк, довольно сильный в других случаях, в отношениях с Люци был более слабым. Часто с глазу на глаз (болезненная Богуня не всегда могла присутствовать на уроках) Вильк таял, как воск. К тому же Люци своим поведением дразнила его чувство.

– Dites moi[46], – сказала она однажды в приливе экзальтации. – Dites moi, откуда у вас столько сил для борьбы против всех и вся?

Вильк глянул на нее, голос ее дрожал, девичья грудь часто подымалась и опускалась, глаза как будто излучали какое-то неясное желание, безотчетное стремление и лихорадочное беспокойство.

– Откуда столько сил? – повторила она.

– Из чувства долга, сударыня!

– Ах, я преклоняюсь перед вашей силой... я ей завидую! Но вы, наверно, презираете людей?

– Никогда я их не презирал.

– Нет, нет! Вы должны презирать их... Вы их ненавидите... Mais... – Тут Люци наклонилась, и рука ее легла на руку Вилька. – Mais vous n'etes pas mon ennemi? Vous ne me meprisez pas?[47]

В глазах у Вилька потемнело, он наклонил голову и, сам не зная как, прильнул устами к этой маленькой ручке, покоящейся на его ладони.

В соседней комнате послышались шаги госпожи Хлодно.

– I love, thou lovest, he loves[48], – быстро начала спрягать Люци.

– Люци, приехали господа Гошинские, – сказала мать.

– We love, you love, they love[49].

– Mon Dieu, comme elle fait d'enormes progres[50], – умилилась госпожа Хлодно.

Тем временем Вильк пришел в себя. Надо было идти в гостиную.

В гостиной сидели Гошинские. Стрончек, увидев Вилька, закричал:

– Гэй!.. Апостол и пророк! Где твои громы и молнии? У тебя отымают хлеб, готовь перуны!

Вильк гордо промолчал; слишком счастлив был он сегодня, чтобы отвечать на наглые шуточки Стрончека.

– Ах! – кричал тот со злобой, плохо скрытой под маской веселого шутника. – С высоты, на которой стоишь, апостол, ты не удостаиваешь ответа такого жалкого червя, как я! Ладно. Но узнай, что свои книжки ты можешь отослать обратно в Варшаву.

– Господин Стрончек, будь мы в мужском обществе, я иначе бы вам ответил.

– Хо-хо!

– В самом деле, господин Стрончек, и шутки должны иметь свои границы, заметила госпожа Хлодно.

– Стрончек! – закричали оба Гошинские.

Стрончек, не смущаясь, проглотил это замечание и стал объясняться:

– Pardonnez moi, madame[51]. Я лишь говорю, что господин Вильк может отослать в Варшаву свои книжки, если он не захочет устраивать книжную лавку в N.

– Почему?

– А пусть расскажет дамам Владзь.

Владзь холодно усмехнулся и начал так:

– Каждый из нас понимает, что читать необходимо. Дело лишь в том, чтобы никто не навязывался силой нам в предводители. Общество может обойтись без опеки неизвестных ему личностей. Руководствуясь этой мыслью, я я предложил проект, с которым согласилось большинство нашего общества, и... (тут Владзь обернулся к госпоже Хлодно) monsieur votre mari aussi[52].

Люци слегка скривила губки. Гошинский сразу приметил ее гримаску, усмехнулся и продолжал: