Нет ничего дороже(Рассказы)

И дёрнула же Страчуна нелегкая задать этот вопрос! Сидел бы себе и помалкивал. Вот ведь суматошный мужик!

Зеркалов унял страсти и Левашов ответил:

— Всех мин оказалось шестьдесят семь, из них восемнадцать с сюрпризами. Пятьдесят четыре противотанковых, остальные — противопехотные.

После Страчуна вопросы задавать не решались, и собрание закрылось на том, что постановили назвать школу именем Алексея Скорнякова и послать об этом бумагу в райисполком.

— Пусть каждую осень, — предложил дед Анисим, — как только внучата в школу соберутся, придёт в класс Иван Лукьянович, Зеркалов Андрюша или другой стоющий человек из фронтового сословия и пусть вместо первого урока расскажет внучатам про Великую Отечественную войну и про божьего раба Алексея, который покоится в нашей земле. И пусть внучата наши и правнуки стоя прослушают рассказ про нашего героя.

10

Весь следующий день Левашов вместе с Иваном Лукьяновичем объезжал колхозные владенья. Они осмотрели вновь отстроенную МТФ, заехали на лесную дачу, где заготовляли строевой лес, побывали на току. Женщины отдыхали, но тут же снова принялись за работу, взяв в руки ещё не остывшие цепы.

Наблюдая согласное мелькание цепов, Левашов вспомнил сапёра Гордиенко, бойца своего взвода.

Гордиенко был родом с Полтавщины, любил рассказывать о тополях, белых мазанках, вишнях и на Смоленщине чувствовал себя неуютно, сиротливо. Как-то лёжа рядом с Левашовым в воронке, Гордиенко взял щепоть смоленской земли, растёр её между пальцами и печально сказал:

— Дюже бедная земля, дюже бедная. Но поскольку она — радянська, надо её швидче отвоевывать…

Воскресить бы этого Миколу Гордиенко и привести его сюда на колхозный ток!

«Конечно, — думал Левашов, шагая вслед за Иваном Лукьяновичем к таратайке, — колхоз не может похвалиться каким-нибудь рекордным урожаем, о которых пишут в центральных газетах. Земли здесь, и в самом деле, незавидные, тощие, всё больше суглинок и супесь. Но, говорят, что лён и картошка их любят и рожь тоже мирится. Вот ведь и эта земля щедро отплачивает человеку за его труд!»

Иван Лукьянович поехал прямо по стерне. Он держал путь на дальние поля, которые пустовали с 1941 года.

Лицо земли было обезображено страшными шрамами, отметинами. Траншеи, окопы, воронки, противотанковый ров сделали непригодной эту пашню, и она попала под злое владычество сорняков.

Иван Лукьянович встал на таратайке во весь рост, из-под ладони оглядывая брошенную пашню.

«Ещё не раз, — подумал Левашов, сидя в таратайке и покуривая, — лемех плуга наткнётся здесь на осколок, не раз жатка заденет о стреляную гильзу».

Как бы угадав его мысль, Иван Лукьянович сказал:

— Сколько эту землю копали и перекапывали сапёрными лопатками! Сколько она в себя пуль и осколков приняла! Я так думаю, что навряд ли найдётся заграницей такая земля. Ни в одной стране столько народу от немцев не пострадало, сколько на Смоленщине совместно с Белоруссией. Но зато и удобрили мы свою землю фрицами, как нигде.

Иван Лукьянович замолк, и видно было, что он далеко унёсся мыслями от этого одичавшего поля.

— А вот такой вопрос, — оживился он. — Предположим, немцы напустили бы тогда туману, высадились десантом на берегах Англии и начали там воевать. Пошли бы английские джентльмены со своими леди в партизаны, как наши мужики и бабы, или не пошли бы? То-то же!

Он не дал Левашову и рта раскрыть, с размаху плюхнулся на сиденье, так что таратайка под ним жалобно заскрипела, и дёрнул вожжи.

Они вернулись в деревню поздно вечером, и Левашов лёг спать, не зажигая лампы.

Когда Левашов утром проснулся, то увидел на классной доске пожелание «Спокойной ночи», и ему сразу показалось, что он выспался сегодня, как никогда…

Во всех избах и землянках шли после уборки урожая праздничные обеды, и каждый день в школу за Глебом Борисовичем засылали послов. Его зазывали то на помолвку, то на новоселье, то просто так, на пирушку. «Свадебный генерал в звании старшего лейтенанта запаса», — трунил Левашов над собой.

В новые избы, остро пахнущие смолой, опилками, замазкой, олифой, люди по привычке входили как в блиндаж, пригнувшись. Но тут же со спокойной уверенностью выпрямлялись.

— Вы вот заметьте, — говорил Зеркалов, сидя за столом в кругу семьи и потчуя гостя. — Солнце идёт на ущерб, дело к сентябрю. А для нас, новосёлов, наоборот, будто дни стали длиннее. Встречаем солнышко пораньше и провожаем попозже, чем в землянке.

Зеркалов оказался совсем молодым парнем, белолицым и опрятным. Гимнастёрку, по армейской привычке, он носил с белым подворотничком. И только тёмные веки, с въевшейся, как у шахтёра, угольной пылью, и руки, которые, видимо, нельзя было отмыть добела, выдавали в нём кузнеца…

Но, что бы ни говорил Зеркалов, каждый день приносил всё новые и новые приметы осени.