Нет, не призраки!

Собеседник Владимира Ивановича глубоко вздохнул:

— Как вам объяснить? Я был тогда еще очень маленьким. Отец умер от ранения под Москвой. После его гибели мать устроилась работать ткачихой. Здесь у нас есть фабрика, — немец показал рукой вдоль набережной. — Однажды утром налетели американские бомбардировщики. Очевидцы говорили, что их было около ста… Бомба разворотила наш двор. Мать развешивала выстиранное белье… Меня, четырехлетнего сироту, забрала соседка, фрау Рунгарт.

А в апреле сорок пятого года на востоке загремела артиллерия. На правом берегу Шпрее появились русские танки. Фрау Рунгарт заперла меня в комнате и куда-то убежала. Наш дом загорелся. Пламя ворвалось через форточку, охватило штору, перекинулось на ковер. Я испугался, плакал, звал на помощь… И она, представьте себе, пришла. Вынес меня из огня советский сержант. А сам погиб… Там за углом… Гестаповец его убил… Подло, из засады…

Сорокин едва устоял на ногах: память перенесла его на двадцать пять лет назад… Руки Щербакова, сжимая автомат, побелели от ногтей до запястья… На обескровленном лице Сомова выступили крупные желваки… Шепчет слова прощания Спиридонов, и губы его по-детски вздрагивают… А он, Сорокин, все еще не веря, бросает первую горсть чужой, ненавистной земли в могилу друга… Потом Сорокин разыскал в Гроссенхайне Мариэтту Лид, тетю спасенного Чуйковым мальчика, отдал ей маленького Эриха…

Очевидно, Сорокин побледнел. Юноша быстро достал из внутреннего кармана пластмассовую коробочку.

— Сердце? Вот валидол.

— Благодарю, не надо…

— Вы… — коробочка в руке задрожала. — Вы знали его?

— Да. Служили в одной роте.

— Скажите, каким он был?

— Настоящим…

Немец повернулся к надгробию, надпись расплылась перед его глазами.

— Ну, брат… Хирургу не годится, — Сорокин крепко сжал его локоть. — Что же было дальше?

— В пятидесятом году из Берлина приезжал друг моего отца Карл Гиммель. Ему пришлось побывать в лагере для военнопленных на Урале. Однажды, возвращаясь с работы, он встретил девочку. Малютку с печальными черными глазами и морщинистыми, как у старухи, руками… Оказалось, что это Наташа — дочь Федора Чуйкова, — врач помолчал немного и вдруг спросил: — Как узнать ее адрес?

— Это я сделаю в Ленинграде. Между прочим, Наташа окончила Свердловский нефтяной институт, этим летом будет работать в Сибири. Ее сейсмическая партия разыскивает залежи нефти и газа…

— Расскажите, пожалуйста, о ней все, что знаете.

— Видите ли, я больше интересовался жизнью Наташи, когда она была еще школьницей, потом — студенткой, — произнес Сорокин. — Как филолог, я помогал ей в изучении иностранных языков, в частности немецкого и французского. А теперь Наташа — самостоятельный человек и не нуждается в моей опеке.

— Значит, она — инженер-нефтяник, — Эрих Лид задумался и тихо добавил: — А я вот врач, неудачник…

— Почему неудачник? Неужели вы не любите свою специальность?

Глаза Эриха вспыхнули.

— Наоборот, очень люблю! Хотя с детства видел и пережил много смертей. Дедушка, отец, мать… он, — Эрих посмотрел на могилу. — Захотелось стать хирургом, помогать людям. Уже пятый год за операционным столом… Иногда случается непоправимое… Вот и несу сюда свои неудачи. Нередко прихожу к нему и перед новыми операциями. Сегодня — сложная, впервые на сердце. Страшновато…

— Это хорошо… — Сорокин помолчал. — А кто за розами ухаживает?

— Жена моя! Выписала их из Болгарии. Какие-то особенные, пахучие.

— Низко кланяйтесь ей!

— Спасибо. — Лид застегнул пиджак. — Извините, пожалуйста. В клинике уже ждут, я должен идти, — промолвил он. — Очень прошу заглянуть к нам вечером. Набережная, 14, квартира 9. Вот обрадуется Ингрид!

Владимир Иванович вынул из бумажника билет на экспресс Берлин — Москва.

— К сожалению, не смогу. Но я рад, что познакомился с тобой… во второй раз. И Чуйков радовался бы… — Сорокин написал в блокноте свой адрес и вырвал лист. — Непременно приезжай, Эрих. А теперь — иди!

По русскому обычаю они трижды поцеловались.

ДЛЯ БУДУЩЕГО

Ели дружно, ладно, как здоровые люди, на морозе отработавшие смену. Лицо Сомова, дубленное колючими сибирскими ветрами, оставалось привычно серьезным, а большие серые глаза светились радостью. Белобрысый чубатый парень, которого Сомов представил: «Наш Николай», следил за каждым движением Гули.

Мария Федоровна, подкладывая мужчинам горячие пельмени, подробно рассказывала о здешнем житье-бытье.

— В сказках у молочных рек берега были кисельные, а у нашего Енисея — там, подле Карлова створа, — хозяйка указала в сторону книжного шкафа, — берега мраморные. Целый мраморный хребет рекой надвое рассечен, да так. что на несколько километров вглубь уходит… Чуток повыше того места, где поднимется плотина Саянской ГЭС, водопады позамерзали. Целое ледовое царство…, — она поставила на плиту старую эмалированную кастрюльку, всполоснула руки и села за стол.

— Хватит ли в Енисее воды для полной мощности? — воспользовался Гуля паузой.

На руке Сомова блеснули янтарные мозоли, когда он провел ею выше подбородка:

— Енисей по-эвенкийски — большая вода.