Нет худа без добра

У нее горели щеки, как будто кто-то ударил ее по лицу. И в то же время Грейс сознавала, что больнее всего будет именно матери, когда она узнает горькую правду об отце.

– Оставь этот тон, – резко произнесла мать.

– Мама, пожалуйста! – Грейс почувствовала, что слезы подступают к глазам, а в горле появился сладкий, жгучий привкус вина, которое она пила за столом. – Мы должны поговорить об этом.

Начни с той ночи, подумала она, когда был убит Нед Эмори. Тогда сможешь рассказать, почему отец рисковал жизнью, чтобы защитить Маргарет.

Мать с трудом заговорила снова:

– Если ты не испытываешь неловкости перед своими гостями… Могу представить, что они думают, когда видят, как ты себя ведешь.

– На меня можно не обращать внимания, – бесстрастно произнесла Лила.

Джек промолчал, но под столом снова подбадривающе сжал колено Грейс.

Грейс хотела продолжать, но не могла. Потом, когда они останутся одни. Недопустимость публичных сцен – это как правило личной гигиены. Грейс не могла этого забыть, даже если бы очень захотела.

– Хорошо, мама, поговорим попозже, – согласилась она с горьким ощущением поражения.

До конца ужина она сидела и слушала Лилу и Джека. В основном говорил Джек – очень непринужденно, как будто ничего не случилось. Джеку удалось вызвать мать на разговор о ее саде и даже заставить пару раз засмеяться. Только когда они закончили ужин – Грейс почти не притронулась к еде – и вышли на улицу, где морозный воздух обжег ей лицо, Грейс снова обрела дар речи.

Она схватила мать за руку:

– Пойдем ко мне домой. Только мы вдвоем.

Грейс бросила на Джека взгляд, который тот сразу понял.

– Думаю, мне пора удалиться. – Он легонько поцеловал ее в губы, потом более почтительно приложился к щеке ее матери и остановил проезжавшее мимо такси. – Доброй ночи, дамы.

– Дорогая, неужели это не может подождать до завтра? После такого перелета мне нужно поспать.

Мать действительно выглядит измученной, подумала Грейс, но продолжала настаивать на своем:

– Это не займет много времени.

Вернувшись домой, Грейс дождалась, пока мать сядет в гостиной, и сразу же достала из ящика стола пачку ксерокопированных бумаг – письма, копии которых она сделала после ухода Нолы. Она чувствовала, что ее начинает тошнить, но сознавала, что если не сделает этого сейчас, вряд ли у нее когда-нибудь хватит духу решиться.

– Мама, пожалуйста, не надо ненавидеть меня за это. – Грейс вложила письма в маленькие белые руки матери. Та сидела на диване прямо, не сняв даже своего превосходного шерстяного пальто, от которого исходил слабый запах камфары и сирени. – Что бы ты ни думала обо мне, делаю это не потому, что злопамятна.

Корделия растерянно взглянула на листки, и Грейс поняла, что у матери нет с собой очков для чтения и она, вероятно, не сможет разобрать ни слова.

– Что это? – надменно спросила мать. – Грейс, тебе не нужно засыпать меня так называемыми доказательствами. Я не выжила из ума; во всяком случае, пока не выжила. Ладно, – продолжала она, – что случилось, то случилось. Ты это хочешь услышать? Да, твой отец вступил в схватку с Недом Эмори, может быть, он был даже косвенно виновен в том, что курок был спущен. Но зачем трясти наше семейное белье на виду у всех? Это никого не касается, кроме нас.

– Мама… – начала Грейс и остановилась. Мучительная тошнота, казалось, заполняет ее изнутри, поднимаясь вверх мощной волной. Еле слышно она вымолвила: – Это не все.

– Нет, это все! Твой отец ничего не скрывал от меня. В отличие от тебя.

Грейс вдруг с болью поняла, что матери и в голову не могло прийти подозревать отца и Маргарет.

Она опустилась на колени перед Корделией, взяла в свои ладони ее мягкие, прохладные, как шелк, руки с блестящими розовыми ноготками.

– Мама, послушай, отец мог сказать или не сказать тебе – это неважно. Я знаю, он любил нас… Он…

– Грейс, что ты хочешь сказать?

– Отец и Маргарет… – Грейс опять умолкла. – Мама, Нола Эмори – их дочь. – Она положила руку на письма, лежавшие у Корделии на коленях. – Здесь все сказано. Самим отцом. В каждом письме, написанном им Маргарет.

Лицо Корделии стало такого же цвета, как листки бумаги, которые она стряхивала с колен, словно они могли запачкать одежду. Она задрожала, и внезапно Грейс стало страшно за нее.

Но когда Корделия заговорила, ее голос был тверд и резок:

– Мерзкая девчонка!

Глаза ее сверкали, как осколки разбитого стекла.

– Мама, это правда. Прочти.

Скрепленные вместе бумаги упали на изящную темно-синюю туфельку-лодочку Корделии. Грейс подняла их и снова положила на колени матери.

– Зачем ты это делаешь?

Лицо матери внезапно осунулось, она говорила прерывистым шепотом, и Грейс приходилось напрягаться, чтобы расслышать ее слова.

– Прости меня! Я знаю, какой это удар. Я сама еще не оправилась от него. Но если мы…

– Нет! Это невозможно. – Корделия плотно сжала губы, словно закрывая хранилище бесценных сокровищ. – Твой отец… Я бы знала.