Нет

— Ну я вчера видел Гегеля там в одной тусовке, он мне сказал, что вот «чувак, которого ты привел, — у нас проблема с ним». А что, типа, говорю, много плохих трипов? Ну, ты ж понимаешь, бывает, все такое. Нет, нет, говорит, это все в порядке, но понимаешь, говорит, «у нас есть серьезное подозрение, что он уносит на сторону ту химию, которую мы ему даем, и говорит нам, что бэд трип». Я говорю так осторожно, не хочется же сразу претензии: «Ну ты покажи мне пару раз, может, не так уж бэд, да и на бэд, знаешь, бывает спрос, или, может, нарежем чего, — ну, я аккуратно ему говорю: — Все-таки ты понимаешь же, сколько доза стоит, жалко на корню зарубать…» «Так он, — говорит Гегель, — принес что-то, но вот явно это не бэд, такое не запарывают, ну, подчистить, и все, он нам и похуже сдавал. Ну, то есть, — говорит, — если мы решим, что нам не кажется, то мы его, конечно, за жопу не возьмем, потому что он твой друг и все такое, но я тебе честно говорю, — говорит, — что мы его выкинем, и мало того — это вопрос, понимаешь, отношений со своими для меня, — мне придется своих, кто химию на бионы пишет, ну, кроме меня, предупредить, чтобы работы ему не давали». Такие дела. Ви-та-лич-ка…

— Ну, я не хотел портить тебе настроение, но ты знай, потому что он опять без работы останется, если так. Может, скажи ему, потому что я с ним все-таки не так уж хорошо знаком — такие вещи говорить.

— О да, я скажу. Я хорошо представляю себе этот разговор, но я скажу.

— Да ладно, ты не парься так ужасно, прорвемся; может, все хуйня еще.

— Да, небось хуйня. Послушай, Щ, у меня к тебе разговор был.

— Ну? Давай, я тебе потом еще одну штуку покажу, я тебе собаку мою покажу, она во дворе.

— Мало тебе кролика?

— Ты увидишь! Ну?

— Послушай, Щ, тут такое дело. Я сейчас съезжу в Израиль на пару дней, потом вернусь в Москву. Но еще через месяц я, видимо, опять туда уеду. И, видимо, останусь там жить.

—

Глава 58

Вот чем больше я хожу здесь и чем внимательней смотрю, тем больше меня берет зло на Бо; какой проект он мне испортил! Что бы я сейчас ни сделал, как бы я виртуозно ни запихнул трех человек в одну комнату, как бы гениально ни передал обстановку концлагеря детальками, шовчиками, шрамиками, двумя булавочками, которые хранят как зеницу ока, потому что других-уже-не-будет, — но лишить меня возможности сделать кадр ют с такой шеренгой, идущей в газовую камеру, глядя в камеру операторскую, — это скотство не только по отношению ко мне, но и по отношению к кинематографу. Я бы даже в special edition дал биончик — на тридцать секунд! — одного из этой шеренги. Уффф. Не хватает злости.

Хотелось возвышенного ужаса, хотелось, чтобы пробрало, чтобы при виде этих, обтянутых кожей, лишенных уже пола и возраста, открытых смерти, сваленных, как ржавые джеты, в единую кучу, — чтобы проперло, пробило, вставило, чтобы зашевелилось что-то внутри, не в штанах, но в сердце, чтобы было «ахххх!» от сильного кадра — кадра с горящим ребенком, с головами, сложенными кучкой… чтобы меня самого вставило, — хотя бы так, как в тот день, на съемках «Мехико», Когда я чувствовал запах крови, настоящей крови. Дал бы Бо деньги — что можно было бы наворотить! Это вам не кровь с ближайшей бойни. Я бы насыпал им зубных коронок, навалил бы волосы волнистой горой, дал бы запах гари, настоящий, жирный запах горящей живой плоти, — уж нашел бы как сделать, не переживайте. Какая получилась бы прекрасная сцена — массовая стрижка, комбинированный бион, переходящий от узника к узнику, нет, от узницы к узнице, конечно, у них же волосы длинней. Вот, вот оно! Вот что можно было бы сделать — хотя нет, тут бы никаких денег не хватило, это не вопрос денег. Эх, поймать бы Ковальски, связать да и побрить под самый корень. Шорох волос, вопли, нервы, слезы, ярость — вот это был бы — снаффовый бион; куда вашей расчлененке!

Хрен мне.