Нет

— Потому что на черта он мне нужен, папа?! Мало того что нас заставляют по три урока в неделю учить английский…

— Яша, если тебе нужен очередной motivation talk (ты понимаешь, кстати, это выражение или тебе перевести?) — я тебе его устрою, пожалуйста. Английский, Яша, — мертвый язык, язык аборигенов; мы его учим из уважения к нашей стране и для того, чтобы лучше понимать ее историю. Но арабский — это язык будущего, Яша, через двадцать лет мир будет говорить на арабском. Мой дед заставлял папу учить китайский, когда казалось, что все и всегда будут говорить на английском, и папа учился через пень-колоду, пока не понял, что без китайского он не может работать ни с одним заграничным клиентом, ни с одним французом, англичанином, японцем, и он стал учить китайский день и ночь, и полгода прожил в Пекине, я триста раз тебе про это рассказывал. Вчера вечером Труди Шепперд говорил: «Если человек знает десять языков — он ли-джей, если он знает пять языков — он полиглот, если он знает три языка — он интеллигент, если один язык — он американец». Пожалуйста, Яша, вот в этом — не будь американцем.

— Да ну вас.

Лиза ставит на стол последнюю тарелку и садится так, как они все садятся, такие женщины, — не просто на край стула, но — на край стула и боком, так, чтобы в любую секунду вскочить, бежать, нести, мыть, обслуживать, ухаживать. Только год назад Гросс вдруг понял, что Лиза и Бо на самом деле старше его всего на тринадцать лет, то есть на какой-то совсем не космический срок, и поэтому с острым состраданием стал смотреть на то, как Лиза иногда прикладывает руку к ноющей пояснице, как тонкая кожа на виске Бо идет сухими черепашечьими морщинками, когда он делано хмурит лоб в ответ на Яшкину попытку взять бокал, — и как морщинки эти никуда не деваются, а только становятся чуть менее рельефными, когда хмурость сменяется ласковым и лучезарным, теплым таким взглядом, направленным на тебя… безотцовщина ты, Гросс, вечная безотцовщина, вот уже за тридцать — а все хочется сказать кому-нибудь «папа»… а, ладно.

— Короче, Йонги, я хочу сейчас сказать тебе вот что: я сразу тебе говорил — «я понимаю, что это будет гениальный фильм»; оцени, пожалуйста, мой опыт и слушайся меня впредь: у тебя и вправду получился гениальный фильм.

Яшка смеется и кашляет от попавшего в нос вина.

— Я должен сразу тебе сказать: я не жалею, что отказался числиться продюсером — ты знаешь, по каким причинам, — но если причины эти отбросить и смотреть на фильм только как на фильм — я тебе скажу, я бы был горд быть его продюсером.

— Я все равно считаю тебя его продюсером.

— Очень хорошо, только другим не говори.

Лиза успела подложить кусочек рыбы, кусочек хе, ложечку риса, вонтончик, а первый вонтончик ты, оказывается, уже умял и не заметил. Вот, Йонги, твой дом, вот тебе мама-папа-младший брат, только как жалко, что нельзя этого вслух сказать, что как бы они тебя ни любили — а до конца это не будет никогда и никогда по-настоящему. Скажи, Йонги, себе для начала: хотел бы ты бросить все свое творчество-хуерчество и променять никому, кроме тебя, не нужную твою свободу на жену и сына, на вот такой дом с вытершейся понизу циновкой в проеме между кухней и гостиной, с белым разлапистым вэвэ, со старым плюшевым медведем, пылящимся возле стойки для зонтов? Ну, чего испугался?

— В общем, Йонги, я хотел тебе сказать: мы очень тобой гордимся. Но помимо этого — мы очень тебя любим. Не за то, что ты такой гениальный, а за то, что ты такой хороший. Вот за это давайте выпьем.

Как необходима была эта неделя в доме у Бо, в их доме, — и не только потому, что уже ноги подкашивались от усталости и глаза слипались от недосыпа, а вместо сна получались нервические метания, и за день до премьеры проснулся в ужасе с четким ощущением, что снял говно, что надо немедленно звонить прокатчикам, все отменять, уничтожать оригиналы и копии, расторгать договора и бежать, бежать от позора и поражения… на этой мысли вырубился опять — и слава богу, потому что, клялся потом, когда рассказывал Бо, — вот готов был немедленно звонить Ронену и требовать отмены премьеры, и еще две минуты — и позвонил бы. И тогда Бо посмурнел лицом и сказал: значит, так, мальчик, ты сейчас отключаешь комм, запираешь дверь, ставишь будильник на три и идешь спать. В три ты встаешь, тебе час — попить чайку и привести себя в порядок, час доехать; в пять мы тебя встречаем в вестибюле, и сразу после показа ты едешь к нам в Сен-Симеон и остаешься у нас на неделю, и я тебя не выпущу, пока ты не придешь в себя, и мне плевать на твоих пиарщиков, ты понял? На неделю все идут на фиг. Йонг Гросс не дает интервью и не комментирует чарты. Они и потом тебя успеют растерзать. А сейчас ты мне живым нужен.