Нет

Честно, трудом и знаниями, заслужила Кшися дорогостоящий морф — хотя начальство буквально умоляло не губить талант, продолжать заниматься следствием вместо того, чтобы в качестве секретного агента подставлять свою крошечную морфированную пизденку всяким негодяям. Умоляли, да зря, — не знали, что Кшисе поначалу даже не особо много было дела до бедных маленьких страдалиц, но цель была — вернуться в тот единственный облик, который она всегда считала своим. Это уже потом, когда ты начинаешь лично иметь дело с грязными подонками вроде того, о котором вчера шла речь, ты учишься их ненавидеть. Вчера, собственно, когда давала показания в суде, в какой-то момент слезы полились из глаз — от ненависти к этому скрючившемуся под взглядами присяжных говну, от жалости к выступавшей до тебя — и тоже рыдавшей — настоящей маленькой девочке, от боли за ее бледного, как стенка, отца, так обнявшего свое дитя на выходе из зала, как если бы выжать хотел из хрупкого тельца все страшные воспоминания. Когда в деталях описывала процесс изнасилования, невольно вспомнила огромную мохнатую родинку у педа на ключице, передернулась — и аж спиной почувствовала, как передернулись вместе с ней присяжные. Ох.

И тем приятнее Кшисе после такой ужасной, такой трудной работы был разговор с начальством на следующее утро; вызвали не просто так, но прямо в кабинет Самого, перед которым непосредственный Кшисин начальник, не по-полицейски хлыщеватый Дада, стоял по струночке, как пятилетний мальчик перед военным оркестром. Вызвали и доверили такое задание, что у маленькой Кшиси поджилки затряслись от страха — но и гордость в душе взыграла в то же время пьянящей пенистой волной. Осталось лишь дожить до пятницы — а дальше останется лишь выжить — после того как Кшисю подставной введет за ручку в подпольную студию, где снимают педофилическое чилли; можно бы прихлопнуть гадов уже давно по статье «пропаганда педофилии», посадить кого положено на три-четыре года, — но есть данные, что они не только морфов используют для создания богопротивных сетов про изнасилование маленьких мальчиков и девочек, но также для отдельных, особо богатых клиентов периодически делают съемки с настоящими детьми, — причем не просто съемки… а это уже, знаете, совсем другая статья. Представить только — заманивают, завлекают, угрожают, а потом… ну ничего себе… кровь стынет в жилах, и вера в человечество могла бы пошатнуться навсегда, когда бы не стояли в тот момент перед тобою в кабинете лучшие люди твоей родной полиции — Дада, и Мерд, и Анна-Аделина, и, безусловно, Сам Великий Скиннер, легенда, вдохновитель всего отдела, только что доверивший тебе, быть может, самое серьезное задание всей твоей жизни, Кшися Лунь.

— Сержант, вы понимаете, насколько опасной будет теперь ваша работа?

— Я понимаю, сэр.

— Я верю в вас, сержант.

Глава 11

Я часто думаю о том, что являюсь патриотом России; я, возможно, являюсь им в большей мере, чем очень многие наши политики, общественные деятели и другие лицензированные обожатели отечества. Я сужу об этом просто по тому факту, что мог давно не жить здесь, не здесь жить: поддаться, наконец, и голосу Яэль, и голосу собственного сердца — и осесть в Израиле, прекратить мотаться туда-сюда, прекратить дрожать за собственную шкуру каждую секунду, которую я провожу в нашей богоспасаемой, серой, грязной, страшной стране. Но я не могу. Долго, между прочим, объяснял себе, что дело только в деньгах: три года как минимум себе врал, с тех пор как начал мотаться с грузом через границу и каждый раз чуть ли не в штаны накладывать от ужаса, — но все всегда обходилось более или менее неплохо.

Но вот в последний год — с тех пор как началось у нас с Яэль все то, что началось — я вынужден был отдать себе отчет в том, что дела обстоят совсем не так… прозаично, что ли; что дело не только в деньгах — как минимум. Что я, видимо, совершенно не могу выдернуть из себя эту вросшую в меня страшную страну, у которой под европейской тонкой кожей прячется гниющее червивое мясо, разъеденное многовековой дикостью, опричниной в тех или иных ее проявлениях, коррупцией, общей какой-то непреодолимой грязью — всем, что складывается в понятие «свинство». А я, понимая все это, не могу перестать приезжать сюда — в единственное, наверное, цивилизованное государство в мире, где в аэропорту на паспортном контроле тебе. Никто. Никогда. Не, Улыбается. И когда вчера я в письме дал ей, своей голубке, девочке кареглазой, клятву, что отпашу в своем бесчестном деле еще полтора года и навсегда приезжаю к ней, и делаю с ней сына, и еще сына, и дочку, и никогда больше не отрываюсь от нее до самыя до смерти, я уже знал, что теперь у меня есть ровно полтора года на то, чтобы убедить себя: я сказал ей правду. Я действительно смогу переехать к ней навсегда.