Нет

Коэн подошел обратно, опять занес руку, чтобы хлопнуть Гросса по плечу (хлопнет — толкну, — подумал Гросс), но не хлопнул, а взял Гросса за пиджак повыше локтя и сказал:

— Йонг, если кто-нибудь, хоть кто-нибудь из тех, кто вот сейчас в этой комнате, согласится взять в наш прокат этот фильм, я уволюсь со своего поста, потому что это будет значить, что я уже ничего в израильском кинорынке не понимаю.

— Я была бы рада, если бы Дани уволился, — сказал со смешком женский голосок за спиной (Лукаси, торча острыми грудками тридцатидвухлетней девочки и переминаясь с ноги на ногу в огромных GPS-ботинках, ковыряла в ухе антеннкой переливающегося комма), — мы бы наняли его к себе, — но, к сожалению, Йонг, я вам сразу скажу: я не возьмусь рекомендовать этот фильм своей компании. Я готова, если хотите, организовать внутренний показ, чтобы вы не думали, что это мое личное мнение, но не сомневаюсь ни на секунду, что мы фильм не возьмем. Хотя он прекрасный, Йонг, я вам это как зритель говорю; я плакала в двух местах, и почти весь фильм у меня волосы стояли дыбом, и я понимаю, что никто никогда так о Катастрофе не делал, — но я чудовищно против, чудовищно против такого видения, я ничего не могу с собой поделать. Я, наверное, консервативная и все такое, но я не готова. И зритель, я полагаю, не готов. — И, глупо и делано взяв Гросса за ручку, посмотрела в глаза с фальшивой — или не фальшивой? — проникновенностью, сказала размеренно: — Йонг, в этой стране ваш фильм стал бы блокбастером, вы это понимаете и я это понимаю. Его посмотрели бы все, просто все — чтобы ненавидеть, чтобы просто отметиться, чтобы похвастаться интеллектуальной смелостью. А потом, Йонг, эти «все» нас порвали бы. Вы бы были далеко. А мы бы могли потерять лицензию на прокат. Получить бойкот. Вердикт. Теракт. Простите, Йонг, я ваша поклонница, но я себе не враг.

Вдруг — впервые за все время с момента, когда Бо отказал в деньгах, — нет, пожалуй, вообще с момента, когда сидел в захлопнувшейся библиотеке и придумал, задумал все это, весь этот проклятый Холокост — стало глубоко, искренне, по-настоящему все равно. Очень не хотелось никого видеть, очень хотелось спать. Так хотелось спать, что начал просто двигаться к выходу — сомнамбулически, как будто уже давно спит, как будто снится ему, что извиняющеся смотрит в глаза Варди, что тюлень выражает сожаления на каком-то не доходящем до сознания Гросса тюленьем языке, что кто-то пытается поймать за рукав и спросить, можно ли все-таки получить копию на память — чтобы было, — и уже из глубины сна, с нормальной для сна нелогичностью и жутковатостью Гросс проходит в дверь сквозь тело мальчика по имени Тальбенавбенавбенавбенавбенавнер, и тело говорит ему в лицо красивыми медленными губами, сквозь которые собственные губы Гросса проплывают, не касаясь: «Я напишу — гений и злодейство, гений и злодейство, гений и злодейство напишу…»

Глава 88