Нет

Виктор Михайлович поговорил еще с техниками, обслуживавшими тренажер, и, не дожидаясь, покуда обработают пленку (весь эксперимент фиксировался самописцами и кинокамерой), пошел в летную комнату.

Хабаров еще не успел переодеться, когда дежурный вахтер вызвал его в коридор. В Центре существовало неписаное правило: в комнату летного состава допускались только свои. А в коридоре Виктора Михайловича ждал посторонний.

— Слушаю вас, — сказал Хабаров, вглядываясь в молодого старшего лейтенанта. Парень выглядел лихо — франтовато сшитая форма, сияющие пуговки, свежие, без единой помятины… погоны, новые знаки различия.

— Я с восемьдесят четвертой, — сказал старший лейтенант, — моя фамилия Блыш. Пришел лично спасибо сказать и все такое…

Виктор Михайлович протянул руку летчику:

— Хабаров. Пожалуйста. Да, а почему вы все-таки не открыли фонарь?

— На этой заразе как откроешь, так все с улицы в морду тянет…

— Ясно! Опасались, значит, парад нарушить? — и летчик сделал неопределенное движение рукой, как бы оглаживая новенький мундир.

Старший лейтенант смутился.

— Понимаете, я эту гробину перегонял к вам из Рощинки — ее тут переделывать на какой-то стенд будут — ну и подумал: «Хоть оторвусь в культурном центре», вот и махнул в таком виде. Чехол под задницу, сам в параде. Лететь-то всего двадцать минут.

— Как же тебя без парашюта выпустили? — удивился Хабаров.

— А никто не заметил. Я пока рулил, сиденье пониже опустил. Плечи за бортами и лямок не видать.

— Силен орел. Блыш?

— Так точно, старший лейтенант Блыш Антон Андреевич. А вы?

— Что я?

— Ну, Гайка — это, так сказать, псевдоним, Хабаров — фамилия, а остальное?

— Виктор Михайлович.

— Вольнонаемный, что ли?

— Почему? Прикомандированный. Полковник. Блыш смутился.

— Если я что не так сказал, прошу прощения, товарищ полковник. Не знал. И вы учтите — главное, поблагодарить вас хотел. Извините, пожалуйста.

— Слушай, Антон Андреевич, мне тебя извинять не за что, а вот она может в другой раз и не простить. Она накажет.

— Виноват, товарищ полковник, не понял: она — это кто?

— Земля, Антон Андреевич. Земля всех берет: и младших, и старших лейтенантов, и полковников, и генералов. Ей на наши регалии наплевать. Ну ладно. Если не спешишь, подожди — я сейчас переоденусь и подброшу тебя в город.

Когда четверть часа спустя они выходили из летного домика, старичок, дежурный вахтер, спросил Хабарова:

— Никак брательник к вам прилетел, Виктор Михайлович?

— Почему ты решил, Васильич, что брательник? — спросил Хабаров и улыбнулся старику.

— Больно они на вас похожи.

— Вот и не угадал — не брательник он, а племянник.

— Ну-ну, все одно родня. Кровь, она себя оказывает. Как ни крути, не спрячешь, — и старик почтительно распахнул перед летчиком выходные двери. — Счастливо вам. Со свиданьицем!

Хабаров откозырял вахтеру и уже на улице сказал:

— Золотой старик, тридцать лет провожает и встречает ребят из каждого полета. Знатный дед и первый в мире болельщик авиации.

Блыш вежливо кивнул головой.

Глава третья

Небо блеклое, светло-серое, низкое. Не картина — загрунтованный холст. И края нечеткие, размытые: то ли есть горизонт, то ли нет — сразу не скажешь. Небо спокойное, сонливое, словно и неживое. Не встряхнет, не ударит, не закачает на невидимой воздушной волне. Только ослепит, если с ходу врежешься в его безликое, слоистое тело. Окутает прохладным, влажным, косматым туманом и сразу заставит позабыть, где верх, где низ, где право, а где лево…

Ни одна птица не летает в слоистых облаках. Сделает взмахов десять — и валится в неуправляемом падении к земле.

Человек летает. Летает по приборам, которые он изобрел, вырастил, приручил, в которые сумел поверить больше, чем в самого себя.

Уходя в низкое, неживое небо, пилот везет на остриях приборных стрелок скорость, высоту, курс, величину крена и направление на радиопривод; везет с собой крошечный силуэтик покачивающегося, то поднимающегося, то устремляющегося к земле самолетика, приживленного к искусственному горизонту.

Верь стрелочкам, слушайся самолетика, не пытайся несовершенными своими чувствами корректировать их строгий язык — и будешь на высоте, доберешься до самого солнца. Не поверишь — упадешь, упадешь, как большая глупая птица.

Мать стояла на балконе, когда Хабаров вышел из подъезда, уселся в свою черно-белую машину и, лихо развернувшись в тесном палисаднике, уехал. Мать помахала ему рукой и медленно пошла в комнаты.

С тех пор как Виктор Михайлович развелся с женой и жил снова вдвоем с матерью, у матери наступили трудные дни. Впрочем, дни были не только трудными, но и радостными и тревожными. Мать ни разу не спросила сына, почему он оставил семью. Мать жалела Киру и еще больше маленького Андрюшку. Но раз Витя так решил, значит поступить по-другому он не мог. Мать говорила мало, но она все видела, все понимала и все-все чувствовала. Не легко давалось ее Вите это постоянное, подчеркнутое спокойствие, эта неторопливость, эта умышленная приторможенность движений и слов. Ведь по-настоящему он был резким, увлекающимся, вспыльчивым мальчиком.