Нет

С небесных бело-синих гор,
Качнувшись в вышине,
В последний раз идет к земле
На рандеву «ньюпор».

Алексей Алексеевич вздыхает, закатывает глаза еще больше и очень тихо продолжает:

Ты знал, что смертны люди все,
Мой голубой пилот,
Так для чего свой самолет
Ты все же ввел в пике?

И старик вздыхает и, изменив голос, поет душещипательным баритоном:

Я был гусаром среди вас,
Средь ангелов земных,
И рисковал собой не раз
Во имя глаз твоих.

Но отвернулась, приговор
Свой объявила ты…
И вот в последний раз «ньюпор»
Идет мои с высоты.

Прощай, любимая, забудь
Гусара поскорей,
Не беспокой девичью грудь
Жестокостью своей.

Виктор Михайлович видит: лицо Нины Алексеевны скривилось в брезгливой гримасе, он смотрит на мать — Анна Мироновна грустно улыбается, он переводит взгляд на Фому — Фома, не таясь, плачет.

Алексей Алексеевич поднимается с круглой винтовой табуретки, утыканной медными тусклыми пупырышками, и вид у него помолодевший, довольный…

Потом среди собравшихся произошла какая-то перегруппировка, и Виктор Михайлович оказался на диване. Рядом сидела Нина Алексеевна, подле нее — сравнительно молодой, очень серьезный мужчина в больших очках и строгом черном костюме, тут же была Ксения Дмитриевна, невестка Алексея Алексеевича. Остальных Виктор Михайлович не запомнил.

И снова разговор завертелся вокруг литературы. И снова дирижировала Нина Алексеевна.

Виктор Михайлович твердо решил не ввязываться и при первом же удобном случае отрулить в сторонку. Но Нина Алексеевна вызвала огонь на себя:

— Мне очень жаль, что среди нашей интеллигенции не принято читать и всерьез обсуждать критические статьи. Это считается чуть ли не дурным тоном. А между тем тот же Бушуев дает такой простор для размышлений, споров, для углубления… Вы не согласны, Виктор Михайлович?

Лобовой атаки Виктор Михайлович не ожидал.

— Простите, Нина Алексеевна, а что написал Бушуев, кроме критических статей?

— Не совсем понимаю вас.

— Ну-у, может, он повесть какую-нибудь сочинил, рассказ, может, поэму?

— Чудак вы человек, Виктор Михайлович, Бушуев — литературовед, филолог, критик, и это совсем не его дело — писать прозу или стихи.

Нина Алексеевна привыкла и, видимо, любила учить. Стоило ей начать, как вся она преображалась, делалась стройнее и, кажется, даже выше ростом. Она говорила и слушала себя. И явно была довольна своим голосом, дикцией, уверенными интонациями.

— Странно, как можно занимать, например, должность летчика-инспектора и самому не летать, — сказал Хабаров. — Да пусть такой деятель будет хоть доктором наук, хоть членом-корреспондентом, все равно ничего путного он не сделает. Чтобы кого-то учить, надо, во всяком случае так я понимаю, прежде всего самому уметь.

— Вы все ужасно упрощаете, Виктор Михайлович. Следуя вашей логике, и Белинский, и Писарев, и Добролюбов не должны были заниматься критикой. Так?

— Этого я не знаю — следовало им или не следовало заниматься критикой, но в одном убежден: Пушкин у нас все равно был бы, Лермонтов — тоже. Гоголь — тоже. Чехов — тоже…

Лицо Нины Алексеевны покрылось алыми пятнами. Она ужасно разволновалась. «Что за человек, что за страшный человек?! И, не стесняясь, говорит такие кощунственные вещи», — подумала она и, стараясь скрыть волнение, сказала почти примирительным тоном:

— Вы просто отчаянный нигилист, Виктор Михайлович. По-вашему, получается, что критика вообще не нужна…

— Почему? Я этого вовсе не говорил. Критика как область литературы — явление совершенно закономерное, а вот критика как профессия, на мой взгляд, — жалкий удел неудачников, завистников, злопыхателей.

— Вы излишне самоуверенны, Виктор Михайлович, и боюсь, что я ни в чем не смогу вас переубедить, но есть же общепризнанные авторитеты…

— Авторитеты? Прекрасная мысль! Давайте обратимся к авторитетам. Гоголь для вас авторитет? — Хабаров покручивал в руках высокий тонконогий бокал и всем своим видом показывал, что спор его не очень-то занимает, но раз уж он втянут, схвачен и вынужден спорить, то так просто не отступит, не сдастся.

— Гоголь? Разумеется, — согласилась Нина Алексеевна и склонила голову, готовая снисходительно выслушать упрямого ученика. — Что ж говорит Гоголь по интересующему нас вопросу?

— Так вот, Николай Васильевич Гоголь считал, что у писателя есть только один судья — читатель.

— Это я знаю, но вы же не будете отрицать, что именно читателю, и особенно читателю неквалифицированному, в первую очередь мнение критика может…

— Простите. Минуточку! Чехов для вас авторитет? Так вот, Антон Павлович Чехов сравнивал профессиональных критиков с поводьями, которые только и могут, что мешать лошадям пахать землю.