Нет

— Виктор Михайлович, мне лично не дает покоя кислородный прибор. Если Збарский… как бы это сформулировать поаккуратнее… ну, скажем так: позволил себе отклониться от истины в столь деликатном вопросе, то почему я должен верить в остановку двигателя, например? Почему я должен согласиться с тем, что летчик принял все возможные и необходимые меры для вывода машины из странного и неестественного положения? Почему…

— Прошу прощения, — сказал Хабаров, — вы избрали опасный путь. Если строго следовать вашей схеме, можно взять под сомнение вообще все. Но тогда неизбежно придется отвечать и на такой вопрос: а почему прыгал Збарский? Просто так? Согласитесь, просто так никто не прыгает.

Они говорили еще долго. И Хабаров ушел от генерала с тяжелым чувством. Хабаров слишком давно знал Збарского, чтобы сомневаться в его профессиональных качествах. Да и чисто по-человечески ему не хотелось вставать на точку зрения генерала. Конечно, ты мне друг, но истина дороже… И все-таки это был тот редкий случай, когда Виктор Михайлович с удовольствием уступил бы честь определения истины кому-нибудь другому.

Первым делом Хабаров решил поговорить со Збарским, потом тщательно просмотреть материалы по аэродинамике машины, и вообще все, что есть по машине. Предстояло подробно изучить задание, которое выполнял Збарский.

Збарский встретил Хабарова сдержанно.

— Давай, Витя, допрашивай. Положение у меня такое: могу только отвечать.

— Если тебе неохота повторять пройденное, не будем. Но ты же понимаешь, Саша, мне ты этим задачу не облегчишь. А решать все равно надо. Придется.

— Да, все я понимаю. Ты спрашивай, спрашивай.

— Скорость ты начал гасить в наборе?

— Да.

— Обороты сразу убрал до упора?

— Сразу и до упора.

— И вышел на семь тысяч с минимальной скоростью?

— Нет. Скорость была что-то около двухсот шестидесяти. Великовата. Я выпустил тормозные щитки.

— И тогда затрясло?

— Нет, сначала не трясло. Но у меня было такое ощущение, будто руль высоты ведет себя как-то странно.

— И ты?

— Пытался поглядеть, в каком положении руль. Вертелся, вертелся, но ничего не увидел.

— А скорость?

— Скорость уменьшалась. Затрясло на двухстах тридцати примерно. И тут же упала нагрузка на рули.

— Ты убрал щитки?.

— Не сразу. Все старался увидеть руль глубины, вообще хвостовое оперение.

— Как же ты мог разглядеть?

— Ну как? Расстегнул ремни, приподнялся, вывернулся наизнанку… Я же маленький.

И Хабаров совершенно неожиданно для себя увидел вдруг Збарского в кабине. Легонький, сухой, подвижный, как жокей, не молодой уже человек. Хабаров ясно представил себе, как он изворачивался в кабине, как покраснело его желтоватое обычно лицо, как напряглись усталые глаза. Подумал: не так давно Збарский похоронил взрослую дочку. Она была планеристкой и разбилась на соревнованиях. Мысли эти не ШЛИ к делу. А может быть, и шли. Хабаров еще подумал: как он вообще тянет эту лямку, эту каторжную лямку на скоростных машинах. Двадцать седьмой год испытывал самолеты Збарский, постарел в полетах…

— И тут двигатель сдох. Ты слушаешь, Витя?

— Слушаю, конечно, слушаю, — сказал Хабаров.

— Ну, а потом, собственно, ничего уже не было: я ее уговаривал сколько мог, не уговорил и выпрыгнул. Теперь все гудят: с какой высоты, с какой высоты? Но разве в этом дело? Почему двигатель встал, вот вопрос. Если ты сумеешь это объяснить, все остальное я подпишу не глядя.

Хабаров съездил в конструкторское бюро, где рождалась машина, и долго разговаривал с руководителем группы аэродинамики. Молодой, румяный, рановато располневший инженер в пижонской строченой рубашке обвалил на Хабарова лавину расчетов, таблиц, выкладок, потом опутал летчика бесконечными лентами самописцев, а в заключение предъявил целый том графиков, полученных в результате продувок машины в аэродинамической трубе. На бумаге все выглядело вполне благополучно.

— Как видите, объективные данные свидетельствуют, — заключил инженер, — что на всех, в том числе и экстремальных режимах, машина должна вести себя более чем удовлетворительно.

Инженер Хабарову не понравился. Он был из породы тех, кто получает похвальные грамоты еще в детском саду и среднюю школу заканчивает непременно с медалью, если не золотой, то серебряной.

— Ну, а от чего же, по-вашему, машину трясло?

— Не знаю. Чего не знаю, того не знаю.

— Хорошо. Ставлю вопрос иначе: от чего машину могло трясти?

— Вы меня не поняли, Виктор Михайлович. Я не знаю, трясло ли машину.

— То есть как это вы не знаете? Вот заключение Збарского, тут ясно написано…

— Написать можно все… Бумага терпеливая.

Хабаров встал. Ему очень хотелось обложить самоуверенного инженера самыми что ни на есть последними словами, но он сдержался. У аэродинамика факты были, у летчика фактов не было.

— Как вы считаете, момент сил, изменяющийся при внезапной остановке двигателя, может сказаться, на поведении самолета?

— Это надо посчитать. Так, на глазок, трудно сказать.

— Пожалуйста, прикиньте, а я позвоню вам завтра с утра.

— Позвоните. Я посчитаю.

Полдня Хабаров просидел в ангаре, где заводская бригада готовила дублер к полету.