Нет

Она смотрела на Витю во все глаза. Витя был очень большой, гораздо больше, чем на самом деле. Он был очень спокойный. И очень красивый. Его руки, обтянутые тонкой замшей перчаток, едва касались штурвала. И самолет-автомобиль несся вперед со страшной скоростью. Потом мать вдруг увидела, что Витино лицо покрылось крупными, ну просто как виноград, каплями пота. Он не отирал капель-виноградин, и они медленно, бесшумно, часто катились от висков и глаз к подбородку. Мать забеспокоилась:

— Что с тобой, Витя? Почему ты так вспотел?

— А ты думаешь, это легко — летать с матерью? Лучше б я сто полетов на Коломбине сделал…

— Глупый, — сказала мать, — я же не инженер и не штурман, я не стану на тебя кричать, даже если ты сделаешь что-нибудь не так. И потом, я ведь совсем не понимаю, как надо. Мне хорошо с тобой и совсем не страшно. Не волнуйся, пожалуйста.

И капли на его лице сразу высохли, будто их никогда не было.

Мать очнулась, поглядела на часы. Стрелки перечеркнули циферблат пополам. Было ровно шесть.

«Неужели проспала?» — подумала мать и сразу поднялась с постели. Босиком, бесшумно ступая по паркету, она вышла в коридор и заглянула в соседнюю комнату. Сына не было. Пустая кровать белела у окна. На тумбочке стоял нетронутый стакан морса. Мать всегда ставила Вите питье на ночь.

Она вернулась к себе, снова легла и, чувствуя, как растет напряжение, стала припоминать: тогда его не было дома двое суток. И раньше чем Витя вернулся с аэродрома, она увидела его портрет в газете. Он со своими ребятами установил мировой рекорд дальности. Потом, замученный и счастливый, он появился сам.

Мать поздравила его и сказала:

— Ничего себе порядочки в доме — мать узнает последней. Из газеты!

А он ответил:

— Зато наверняка! В газетах все точно…

Собственно, для теперешней тревоги не было сколько-нибудь серьезных оснований. В последние годы Хабаров много работал по ночам. Мать знала: авиация не должна зависеть ни от погоды, ни от времени суток, ни от каких других «внешних» факторов…

Кстати, «внешние факторы» — любимое выражение Вити. Он даже про восьмимесячного Андрюшку говорил в свое время:

— Посмотри, ма, а мужик-то наш отлично реагирует на внешние факторы. Должен скоро заговорить.

Мать посмеивалась над нетерпением сына И вместе с ним радовалась и ждала.

И Андрюшка не обманул их, когда ему исполнилось десять месяцев, взял да и сказал: «Сям!»

И хотя липкая усталость не покидала тела, спать матери расхотелось. Она подумала: «Или уж встать, попить кофейку?» И встала.

Анна Мироновна была уже на кухне и собиралась чиркнуть спичкой, чтобы поджечь газ в конфорке, когда зазвонил входной звонок. Она вздрогнула, мельком взглянула на часы — без четверти семь, — бестолково засуетилась, ринулась к двери.

Кто бы это?.. У Вити — ключ… Потерял? Нет. Он никогда ничего не теряет… Забыл? Кто — Витя? Нет… Беда?.. Не может быть… Я бы знала… обязательно знала…

Не помня, как отпирала замок, мать распахнула двери.

На площадке стоял экипаж: инженер, штурман, радист.

На девичьем краснощеком лице радиста от носа до шеи тянулась длинная ссадина.

У штурмана были красные глаза и серо-землистые щеки.

Инженер был какой-то измочаленный.

Экипаж молчал. Или, может быть, мать не слышала слов, которые они произносили, которые они должны были произнести.

— А Витя? — беззвучно спросила мать и почувствовала, как проваливается во что-то темное, невесомо-мягкое…

Сначала она ощутила неприятный резкий запах. Поняла — нашатырь. Потом неслышно сказала, словно ставила диагноз не самой себе, а кому-то постороннему: обычный обморок, ничего страшного. Мать прислушалась: кругом было очень тихо, так тихо, будто весь мир кончился. Подумала: «Надо открыть глаза». И испугалась.

Ей почудилось, будто она видит голубой телевизионный экран. По экрану бежали быстрые четкие буковки. Буковки складывались в слова. Мать сделала над собой усилие и стала следить за экраном: «НО…В…КАКОЙ-ТО…ЧАС…ЧЕЛОВЕК…» Что будет дальше, она уже знала.

Мать осторожно приоткрыла глаза. Около кровати на узенькой трехногой табуретке сидел Витя. У него было усталое, как после трудного полета, лицо. У него были затравленные, как после большой пьянки, глаза. Он упирался ладонями в колени и напряженно, окаменело, терпеливо ждал.

— Витя, — едва слышно сказала мать, — пожалуйста, не беспокойся, я сейчас встану.

— Тихо, мама, тихо. Тебе нельзя разговаривать, — и погладил ее руку своей большой, тяжелой рукой.

Мать лежала совсем тихо. Непостижимо сложным путем в мозгу ее соединялись обрывки мыслей, всплывали перехваченные на лету слова из того слышанного и неслышанного разговора Виктора с экипажем. Там, где матери недоставало сведений, на помощь приходили догадка, чутье. Она снова открыла глаза и не слабым, а своим обычным голосом спросила:

— Что с Угловым, Витя?

Хабаров посмотрел в лицо матери и понял: врать нельзя.

— Нет Углова. Нет больше Углова, мама.

Видно, она ждала именно такого ответа, потому что сразу же спросила:

— А почему экипаж?..

— Единственное, что он сделал по-человечески, — катапультировал ребят…

— Не надо так, Витя.

— Надо. Обязательно надо. Так.