Нет

Пропадает громадный опыт. Никто не систематизирует, не накапливает, не пытается всерьез осмыслить нетипичные случаи и ситуации, сплошь да рядом возникающие в испытательных полетах. А это важно! Я не свой личный опыт пропагандировать собираюсь, не о своих заслугах блеять. Нет! Просто в силу сложившихся обстоятельств, учитывая внешние факторы, я получаю время для такой работы.

Представляешь, сколько можно отобрать буквально бесценного материала из одних только актов аварийных комиссий, годами пылящихся на архивных полках?

А сколько чистого золота пропадает в забытых приказах?

Вот приходит в Центр, или на завод, или в какую-то другую организацию, связанную с испытанием самолетов, такой парень, как Блыш. Молодой, летает здорово, землю носом роет — хочет отличиться, а настоящего опыта у него ноль целых ноль десятых. Виноват этот Блыш? Не виноват!

Дают ему теоретическую подготовку, дают некоторую сумму знаний, принимают зачеты.

Дальше? Дальше он начинает по крошкам набираться ума. Где? В разговорах со старичками, в курилке, вприглядку…

Хабаров говорил увлеченно, уверенно, и мать поняла, что говорит он не для нее — для себя: подводит итоги не новых своих мыслей.

— Словом, что нужно написать, я представляю довольно точно. Речь должна идти не о стандартной, типа учебника, методике летных испытаний и не о наукообразных рекомендациях, придушенных умным названием, а о живом собрании практических советов. Да, что надо — знаю, а как писать, пока не вижу…

Хабаров замолчал, пощелкал пальцами, прищурился. Мысли его были далеко за пределами больницы.

— Боюсь, Елена Малаховец, — осторожно сказала Анна Мироновна, — тебе не поможет.

— Скорей всего, не поможет. Вот мне бы да талант Джимми Коллинза! Помнишь, до войны еще выходила книга «Летчик-испытатель»?

— Как не помнить, ты ее под подушку прятал! Кажется, там предисловие Чкалова было?

— Только Коллинз писал в расчете на широкую публику, старался поразить читателя фактом, заострить ситуацию и неожиданно повернуть события, а я хочу адресоваться к профессиональным летчикам. Ребят голым фактом не удивишь, да их удивлять и не надо. Помочь оценить факт, всесторонне его исследовать, проиграть возможные решения и наметить путь к лучшему — вот что должно быть в книге. Только без занудства! — И, казалось бы, без всякой связи со всем предыдущим Виктор Михайлович спросил: — Ты мне поможешь, мам?

— В чем, Витя? В чем я могу тебе помочь?

— Для начала поедешь в «командировку». В город. Возьмешь в библиотеке кое-какие книги. Названия я напишу. Это первое. Второе — свяжешься с Левкой Рабиновичем. Хорошо бы его вытянуть сюда на денек, но, если это окажется почему-нибудь невозможным, пусть черкнет свои соображения и возражения. Я ему письмецо накатаю. Хорошо бы еще спросить у Алексея Алексеевича, что в его библиотеке есть старинного. Когда-то он собирал всякие редкости из истории авиации. Я, между прочим, подозреваю, что в истории далеко не все устарело. Это три…

Уезжать матери не хотелось. Конечно, она понимала, что ее постоянное присутствие в больнице вовсе не обязательно, но просто сидеть здесь, рядом с Витей, Анне Мироновне было спокойнее.

— Все равно в город тебе ехать надо.

— Почему все равно?

— Двадцать пятого у Андрюшки день рождения. Кто-то из нас должен представительствовать: раз не могу я, значит, ты. И вообще тебе пора уже поспать в собственной постели, отдохнуть от больничной обстановки. Еще надо попросить Рубцова подготовить машину к техосмотру и сгонять в ГАИ. Доверенность я напишу, Вартенесян заверит. Ну как — согласна?

— У меня такое впечатление, что ты хочешь отправить меня сегодня.

— Сегодня? Нет! По-моему, никакой спешки разводить не надо. Вполне можно ехать завтра, если хочешь, даже послезавтра. Кстати, когда увидишь Киру, выясни, не отпустит ли она на лето Андрюшку к нам? Летом у меня будет время с ним позаниматься, и условия не хуже, чем на любой даче: лес рядом, река и все такое… Соскучился я без Андрюшки. И мужику отцовская рука нужна. Как-нибудь поделикатней намекни, что Андрюшкино пребывание у нас ни в какой степени на Кирином бюджете не отразится.

— Витя! Этого говорить как раз и не следует…

— Но, мама, я же понимаю…

— Ничего ты не понимаешь. Не мне ей этого говорить не следует, а тебе так — про Киру! Я никогда в ваши семейные дела не вмешивалась и вмешиваться не собираюсь, но тут скажу: Кира — порядочный и некорыстный человек. Не живешь с ней — не живи. Но порочить не смей. Я этого слушать не желаю.

Виктор Михайлович смутился. Он ждал: раньше или позже мать выскажется по поводу его семейных неурядиц, но никак не думал, что разговор этот возникнет здесь, в больнице. И столь резких слов он тоже не предполагал услышать…

— Однако ты больно бьешь, мама.

— Люблю сильно, потому и бью крепко…

— Лежачего?

— Не прибедняйся. Хоть ты пока в кровати еще, но уже не лежачий, Витя.

Глава десятая