Нет

Хорошее имя, я сама его выбирала. Получилось, что я по паспорту, а у всех псевдонимы. И еще: только когда живешь под фальшивым именем, понимаешь, как хорошо, когда у тебя редкое имя настоящее. На студии две Уайноны; если бы я была Уайноной, а не Кшисей, я бы дергалась каждые пять минут. Так не любила польскую свою бабку, что подарки, ею принесенные, старалась не брать в руки – все не могла забыть, как мама кричала отцу: «Ты не мой муж, ты ее муж! Неужели ты сам не понимаешь! Тебе с ней спать впору!» И вот же – пригодилось имя, пригодилось польское наследство.

По площадке расставлены четыре набора декораций – «школьный класс» с пустыми, естественно, внутри коробками стационарных коммов и пыльными тач-скринами, которых уже двести лет не касалась рука человека; «девичья спальня», омерзительно фиолетовая и все в плюшевых чи-синах, которых реальные дети уже двадцать лет как не видели; «детская площадка» – плохо закрепленные качели, с которых кто-нибудь грохается при каждой второй съемке, и искусственная трава, и «мотодром» – вернее, закут, где снимают и надевают моторники и где, по странному воображению не то студийников, не то клиентов вечно происходит этакое грязненькое действо: юбочки задираются, пальчики нет-нет да и соскальзывают с высоких креплений на что-нибудь более округлое.

Заметь, что последние недели полторы ты обходишься без крема; уже не больно, в принципе, и, кажется, детские легенды про «разработанную пизду» оказываются правдой.

– Аннабел, тебе больно бывает? Мне как-то перестало в последнее время.

– Разработала пизду.

Прекрасно.

– Да нет, серьезно. Ведь было больно сначала.

– Только на студии или вообще?

– Вообще.

– Разработала пизду.

Попробуем закинуть удочку.

– Не представляю себе, неужели настоящая девочка, ну, тоже бы привыкла?

Надо сказать, что сердце падает хорошенько, и на секунду кажется, что спросила с фальшивой интонацией. Пока Аннабел оборачивается, смотрит, разлепляет губы, даже начинает говорить – крутится в голове: вот сейчас спросит: «А зачем тебе?» А зачем тебе? А затем, что я сержант полиции, подосланный к вам сюда агентом, а не маленькая блядь Лесси Тауб, которая сделала себе детский морф, да так и не сумела найти богатого папочку, и вот – зарабатывает деньги разрабатыванием пизды перед камерами. А сказать: «Да так, интересно!» – у меня уже действительно может не хватить невинной интонации, потому что в горле ком.

– А тебя что, в двенадцать лет большие дяди не ебли?

А тебя, Кшися, что – в двенадцать лет не ебли? Меня, Кшисю, в двенадцать лет не ебли; не в последнюю очередь потому, что в двенадцать лет я встала на колени перед диваном, зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и смотрела на красную растертую промежность своей подруги Долли, рыдающей, цепляющейся больно за мое плечо и скулящей: он меня порвал! он мне все порвал!.. Большой, извините, оказалась разница между тринадцатилетном бойфрендом Долли и не знающим стыда сожителем ее матушки. Я, Кшися, хорошо это запомнила – и избегала, избегала, хотя модно было тогда. Да и здешнюю мою ипостась, Лесси Тауб, по личной ее легенде, в двенадцать лет не ебли, Лесси Тауб, по личной ее легенде, прилагавшейся к фальшивому паспорту, начали ебать только в четырнадцать лет («…школьное хобби: пела в хоре; домашнее животное: с 6 до 14 лет такса Джордж; первый сексуальный опыт – 14 лет, сверстник; первый морф – 17 лет, уменьшение груди; родители: Кристина Тауб, Ричард Стивен Тауб, врачи…»). Поэтому Лесси Тауб не знает, что маленькая девочка чувствует при сексе со взрослым мужчиной.

– Нет. Я, знаешь, только поздно и по любви.

Аннабел смеется.

– Ну, говорят, больно. Я, правда, в двенадцать лет тоже не пробовала, хотя модно у нас было – у вас было? – у нас девчонки по взрослым мужикам убивались, считалось – супершик! Но говорили, что больно. Поэтому-то маленькие девочки и не любят, на самом деле, взрослых мужиков; только так, хорохорятся. А мне, кстати, всегда этих мужиков было жалко: ему тоже неприятно, наверное, – если что, тюрьма светит, так мало этого, девчонка еще и хнычет, говорит – больно, больно. А он же не зверь какой, он ее ласково. А она – больно, больно…

– Разрабатывала бы пизду.

От хохота Аннабел давится куском, роняет коробочку с сычуань-тянь, пачкает липким соусом коленки в цветных штанишках. Ну, давай!

– А как же снимают их? Или как раз хотят, чтобы на бионе совсем больно было?

Аннабел утирает слезы и по одному собирает куски курицы обратно в коробку, двумя пальцами каждый держа, как дохлую какую-нибудь пакость, вытирает пальцы о скромный детский топик с отложным воротничком.

– Кого снимают?

– Ну, настоящих. Детское порно.

Смотрит недоуменно.

– Лесс! Окстись! Ты же взрослая девка, в чилли попой двигаешь, а говоришь, как будто тебе, ну… – (прыскает), – двенадцать лет! Дорогая, нет такой вещи – детское порно! Детское порно – это мы! Студия Underage of Innocense – это детское порно! На наших сетах ведь не пишут, что тебе двадцать семь!

– Так они же все равно знают, что морф!