Нет

– Потому что он облезлый хорек! Я злюсь, да, но я злюсь, потому что не сработало. Я надеялся, что все-таки художественные, простите, достоинства «Белой смерти» как-нибудь перевесят, перевесят все – и их страх, и что там еще им мешает. Что они сумеют почувствовать, понять, что ли… Ну, я просчитался. Я уже в прошлом году давал себе слово – хрен, больше никаких «Пепперов»! И сдержу его на следующий год. Но вот не надо делать из меня революционера. Я слишком, знаете, стар для этих игр! – и на этой фразе я едва не прикусываю себе язык, и меня заливает стыдом, но, к счастью, он меня не слышит, потому что смотрит на женщину – на немолодого, с пятнами седины, толстого миксуса – коала, но с рысьими кисточками на ушах. Это Ланда Голд, когда-то – прекрасная актриса, губастая и тонконогая, как обезьянка, теперь – бессменный секретарь «Коалиции», вечная подруга Таша, я вспоминаю знаменитую фотографию мирных времен – как он держит ее за шею, нежно и осторожно, и смотрит на нее, как дитя на подарок, – и сейчас он оторвался от супа, не слушает меня, смотрит на эту женщину, как дитя на подарок, и вдруг пододвигает ей стул таким молодым, ловким, тонким жестом, что на секунду мне кажется подделкой эта плешивая шкурка, эта наивная суетливая речь – но только на секунду, потому что он говорит:

– Именно! Никаких «Пепперов»! И это должен быть только первый шаг! Ты не хуже меня знаешь – нельзя оставаться в индустрии, игнорируя ее правила. Сдаться или порвать навеки! Только так!

Я смотрю на Ланду, а Ланда на меня. Я вижу, что она понимает: я ищу в ней губастую тонконогую обезьянку – и не нахожу. Наверное, ей больно. Я быстро опускаю глаза. Интонация, с которой она обращается к Ташу, поражает меня. Это интонации матери, говорящей с болтливым, но не очень умненьким ребенком, и в эту секунду я понимаю, от чего и ради чего Ланда Голд отказалась десять лет назад.

– Ты уже сказал ему, что мы хотим?

– Свободы и смерти, мы всегда хотим одного и того же! – Грегори смеется, Ланда улыбается и гладит его ладонь, а я думаю, что глупо хотеть того, что неизбежно; смерти в особенности.

– Мы предлагаем вам, – говорит Ланда, – присоединиться к нашей Коалиции. Делать бомбу. Бросить ее под ноги членам жюри на будущий год.

Она говорит это, потому что хочет сделать ему приятное. Она смотрит на меня, а я на нее, и мы оба знаем, что играем роли ради этого бедного человека, который макает распадающийся кусок хлеба в остатки супа.

– Как – бомбу? – спрашиваю я с деланым испугом.

– В переносном смысле. Объявить о том, что вы разрываете с чилли, что выбираете путь независимости. Что вы делаете теперь картины не для проката, а для искусства.

– Для меня это все равно, что сказать: я снимаю кино для слепых, – говорю я со вздохом. – О каком искусстве вы говорите, Ланда?

– О настоящем искусстве. О том, что делается не на продажу. Например, о сотрудничестве с Гауди. – Вомбатус вдруг снова заводится, даже привстает со стула. – Он, вероятно, сэмплирует некоторые мои работы, не самые, конечно, смелые, но все равно – это прорыв, безусловно! Он – наш!

О да. Гауди, конечно, бессребреник. Чистое искусство, нечто вне рынка, а как же. Господи, какой он ребенок, этот старый человек.

– Понимаете, Ланда, – говорю я, глядя в ее подернутые усталостью глаза, – меня не интересует искусство. Меня интересуют только деньги. И, может быть, слава. Потому что деньги – это именно то, к чему все может быть сведено. Единое мерило успеха.

Мы с ней понимаем друг друга, она осторожно и незаметно прикрывает глаза, подавая мне знак, а потом говорит возмущенно:

– Грег, нам не о чем тут говорить! К черту его!

– Под этим девизом десять лет назад вы все и легли под Ассоциацию! – рявкает Грегори, а Ланда накрывает своей седой лапкой его ладонь и говорит:

– Пойдем, пойдем, – и когда они поднимаются, она на секунду оборачивается ко мне и улыбается едва заметно, и я вдруг чувствую такую к ним нежность, как будто мама и папа ненадолго зашли ко мне в гости и вот уходят – и я почему-то знаю, что больше никогда уже их не увижу.

Глава 69