Несущий свободу

Теперь уже поздно что-либо исправлять. Утром во всех отсеках был оглашен приказ по кораблю: «С сегодняшнего дня авианосец „Де Невин“ переводится на штатное расписание военного времени. Личному составу надлежит быть готовым к незамедлительным боевым действиям. Командир корабля выражает уверенность, что его подчиненные окажутся на высоте и в час серьезных испытаний сумеют проявить выдержку, хладнокровие и готовность сражаться, как велят традиции Кригсмарине. И пусть наши нервы станут твердыми, как сталь, и сердца исполнятся отваги».

В задумчивости Бруно колупнул пальцем нагрудный карман, где хранился его талисман на счастье. Это была маленькая твердая раковина, размером меньше спичечного коробка, отшлифованная волнами и песком, молочно-розового цвета, с кремовыми полосками. Дорис писала, что нашла раковину на берегу, в полосе прибоя, там, где встречаются и расстаются две стихии, земля и вода, то назад, то вперед. Вот это «то назад, то вперед» побудило ее поднять раковину, очистить от песка, и, наконец, послать Бруно в знак неизменности ее чувств. Бруно решил, что это очень романтично. Он только не знал, какие именно ее чувства неизменны и что она имела ввиду под «то назад, то вперед». Дорис писала стихи, понимала красоту, ее мысли были исполнены поэзии; а у него перед глазами стояли ее стройные босые ноги, и это «то назад, то вперед» он воспринимал совершенно по-солдатски; и еще он думал о том, с кем она бродила в тот день по полосе прибоя.

– Извините, герр оберлейтенант, – сказал матрос. – Вы не могли бы пересесть на другой стул? Приказ – убрать все деревянное.

Смущение, с каким матрос смотрел на него, не давало забыть о предстоящей смерти, словно парень в синей робе уже видел перед собой труп. Это и понятно: эскадрилья Бруно летит в первой волне; цель – радарные станции и батареи ПВО в районе Пуданга, и постановщики помех уже больше часа в воздухе, уже накрыли ордер сплошной пеленой, непроницаемой для орбитальных средств наблюдения. Он не строил иллюзий, потери в первой волне будут такими, что из оставшихся от авиакрыла не набрать и эскадрильи; он твердо знал, что через пятнадцать минут отправится в свой последний вылет. Величие германского духа, необходимые жертвы, рыцарские традиции… как бы он хотел увидеть рядом с собой тех многочисленных учителей истории, инструкторов, воспитателей и старших активистов из боевого крыла «Молодые львы», что втолковывали ему, как почетна смерть за родину. Если повезет – понаблюдать, как они исхитряться проповедовать с легкими, разорванными от декомпрессии, или заживо сгорая в кабине, или хрипя от ярости и бессилия, когда земля стремительно мчится навстречу неуправляемой машине и во рту солоно от запредельных перегрузок.

Но как рассказать об этом девушке, у которой в голове вместо чувств поэзия? Как объяснить ей, что он солдат, что ее девственность не имеет никакой практической ценности для человека двадцати четырех лет, который знает, что сегодня умрет, для которого утонченные переживания великих поэтов – лишь бледная тень на фоне собственной звериной жажды любви, и что в торопливом сексе за тридцать марок больше тепла, чем во всей их трогательной дружбе? Ведь война ее не касалась. Война для нее – это участие в митингах и сбор теплых вещей для заполярных гарнизонов. Она подписывалась «Твоя…», но не любила его, а словесные изыски не имели никакого значения. Он сгорит в воздухе, а ее письма все так же регулярно – раз в неделю – будут приходить на авианосец, и в них по-прежнему будет одно и то же, пока какой-нибудь доброхот не объяснит ей, что означают слова «адресат не значится». Он презирал ее. Любил тоже, конечно, но это была нелегкая, переплетенная с презрением любовь; странное порождение одиночества, скрытого под маской веселой удали.

C тихим гудением замигало табло над выходом.

– Время, господа офицеры, – объявил командир первой эскадрильи.

Стоя в середине очереди, быстро двигающейся к выходу, Бруно написал: «Дорогая Дорис! Хочу, чтобы ты знала – я никогда не любил тебя, так же как ты не любила меня. Не пиши мне больше. Твой Бруно». Немного подумал и стер «Твой».

Человек с виноватым взглядом – еще бы, он-то останется в живых, – принял у него пластинку чипа, и Бруно с легким сердцем ступил на ленту эскалатора.