Несущий свет

…Он проснулся ночью – мгновенно, словно от толчка. Было жарко. Степа поспешил вытереть вспотевший лоб и испуганно оглянулся. В купе было пусто. Попутчики сошли еще вечером, в Гренобле, колеса поезда продолжали деловито стучать, но страх не проходил. Косухин включил ночник – маленькую лампочку у изголовья, сел на койку и закурил. Внезапно сквозь теплынь майской ночи повеяло холодом, словно ледяной ветер коснулся разгоряченной кожи. Степа вскочил, еще раз оглядел пустое купе – и обозвал себя паникером. Конечно, никого в купе нет, а есть лишь разыгравшиеся словно у какого-нибудь интеллигента, нервы. Косухин покачал головой и без всякого удовольствия взглянул на свою небритую физиономию, отразившуюся в роскошном, в полный рост, зеркале.

– Хорош, чердынь-калуга! – пробормотал Степа, покачал головой – и замер…

Все было по-прежнему. Он стоял посреди купе, под ногами стучали колеса, тускло горел ночник, а из зеркала на него глядело отражение. Долю секунды Степан пытался понять, что произошло, затем наконец сообразил и похолодел: изображение в зеркале было другое. Вместо его ничем не примечательной физиономии откуда-то из глубины проступало иное – тоже знакомое, виденное не раз – лицо необыкновенно красивой женщины, чье имя ему впервые назвал командир легендарного 305-го товарищ Венцлав. Только теперь Ксения Арцеулова была одета не в полушубок, как тогда, у гаснущего таежного костра, а в новенькую черную офицерскую форму, и на ее мундире сверкал серебром Георгиевский крест.

Степа сглотнул и осторожно шагнул вперед, очутившись у самого зеркала. Лицо Ксении не изменилось, серые глаза смотрели прямо, и от этого взгляда Косухину стало не по себе.

– Здравствуйте… – прошептал он, но лицо женщины осталось недвижным, даже глаза, как успел заметить Косухин, ни разу не дрогнули. Степа на миг зажмурился – а когда вновь взглянул, лицо женщины уже исчезло, словно все виденное попросту померещилось.

– Фу ты… – успел лишь выдохнуть Косухин, но тут же вновь замер. Зеркало было пустым. Он сам – Степан Косухин – в нем не отражался.

Степа бросился вперед, чуть не ткнувшись в стекло лбом, но гладкая поверхность отражала лишь пустое купе с горящим ночником. И тут, откуда-то из глубины, стало медленно проступать чье-то лицо. Степа закусил губу и заставил себя не двигаться. Лицо было мужским – и тоже знакомым. На Косухина смотрел профессор Семирадский – почти такой же, каким Степа помнил его при жизни, только глаза Глеба Иннокентьевича, обычно веселые и беспокойные, были теперь странно недвижны и тусклы. И тут Косухин начал что-то понимать.

– Что… что случилось? – прошептал он, словно те, за зеркалом, могли его услышать. Лицо Семирадского дрогнуло и начало на глазах меняться. Волосы и борода потемнели, густые брови сдвинулись к переносице, и Косухину показалось, что он вновь стоит на лютом январском морозе посреди старого кладбища. Сквозь зеркало на него смотрел генерал Ирман – такой же, каким видел его Степа в последний раз, и даже на бородатом лице, казалось, лежали все те же нетающие снежинки.

– Что… случилось? – еле слышно повторил Косухин, но Ирман не ответил.

Мертвое бородатое лицо начало медленно исчезать, растворяясь в полумраке…

Еще мгновение зеркало оставалось пугающе пустым, а затем не успел Степа и моргнуть, как там появилось то, чему и надлежало быть – его собственное растерянное и бледное лицо со взъерошенными волосами и закушенной нижней губой. Степа отшатнулся и без сил опустился на край койки.

– Ну все, пора к фельдшеру! – проговорил он вслух, надеясь, что звук собственного голоса немного подбодрит. Отчасти это помогло. Косухин вновь раскурил потухшую папиросу и заставил себя докурить ее до конца, поглядывая в темное окно.

Уже не впервые Степан замечал, что с ним определенно не все в порядке. Привыкший к ясности разум отказывался воспринимать такое. Проще всего было приписать все непонятное, творившееся в последние месяцы, чему-то вполне материальному – последствию ранений или какой-нибудь перенесенной на ногах контузии, подобно той, что свалила Арцеулова. В конце концов не исключались и презираемые Степой нервы, ибо, как к ним не относись, но имелись они не только у барышень, но и у красных командиров. Сейчас, в пустом купе, ему попросту могло померещиться. Можно было забыть и по возвращении отправиться в медицинскую часть.

Пусть так – зато все остальное было на самом деле, и тут уже никакой врач не мог помочь. Мертвый Ирман, ночь в заброшенной церкви, старик в пещере, командир Джор – все это было. Был и Шекар-Гомп – тело еще помнило удары тока, а перед глазами то и дело вспыхивал странный, жуткий и одновременно зовущий свет гигантского рубина. Значит, надо исходить из реальности, как ни противилось этому все Степино естество.

«А если так? – вновь и вновь соображал Косухин. – Если я действительно видел… Ксения, Семирадский, Ирман… Зачем?»

Ответ был один. Они – по своей либо по чьей-то иной воле – приходили о чем-то сообщить. Сообщить – или предупредить… И очень жаль, что на большее Степина фантазия была неспособна…