Нестор Махно

Шурка работал в махновской контрразведке у Левы Зиньковского. Пили ведрами божественную мадеру, ловили кадетов, что прятались по чердакам, выколачивали золотишко… Таня и Мина заразятся, а ходят, ангелочки… Сюда Яша Глазгон доставил, длинный, светлый, вроде березы за окном, вместе орудовали в Мариуполе, да Петр Соболев, Казимир Ковалевич — чернорабочие анархии. А с ними генерал Гроссман-Рощин. Он и беседовал с Махно. Остальные слушали. Потом… или раньше? Какой-то еще полячок лез в полковники… Ага, Бржостэк… И не выговоришь. Бр-р… Как холодно! Окрутил саму Марусю Никифорову. Денег Батько дал боевикам. Смех! Полмиллиона! В Синельниково опоздали: чекисты уже пустили в расход махновский штаб. Теперь Кремль. Какой?

Сашка опять забылся. Плыл и плыл куда-то в тягучем лиловом мареве, еле загребая руками, ногами. Тонул, задыхался, пытался звать на помощь, а духу не хватало, хотя, казалось, орал изо всех сил: «Спа… спа… сите!» Рядом замедленно качалась голова лошади, пуча глаза. Какой-то махонький, с наперсток, кучерок стегал ее по гриве. Волосы тихо и мягко струились назад, далеко-далеко, шелковистыми прядями. Шурка барахтался в них, как тифозная вошь. Мизерный кучерок, ни дать ни взять Нестор Иванович, нащупал его ногтями, поднес поближе к себе и стал стрелять прямо в лоб тоненьким синим лучиком, приговаривая: «Бо-ишь-ся?’ Бо-ишь-ся?» Всё вдруг — и выпученные глаза лошади, бесконечные пряди, кучерок в них — обрушилось немо и в гигантском вихре закрутилось, полетело вниз. Хохол пытался зацепиться за что-нибудь, удержаться, но его несло и несло…

В этой тягостной, то ледяной, то невыносимо горячей круговерти он пребывал без времени, пока не посветлело чуток и послышались нездешние голоса. Ближе, ближе, яснее. В комнате они балабонили, на улице?

— Кремль проверен… Канализационные трубы… Щели. Забьем толом, пироксилином… И в небо!

«Яне хочу! — пытался крикнуть Сашка. — Я здесь, здесь и больше никуда не хочу!» Но голоса жили отдельно, как будто в другом, чужом и непроницаемом мире.

— А охрана?

— Может, сначала чека или Дзержинского?.

— Нет, это пешки. Надо всю камарилью тряхонуть, чтоб пыль посыпалась.

— Тогда уж лучше Красную площадь взорвем на праздник!

Кто это говорил? Казимир Ковалевич? Нет, он писака. То Петр Соболев! Боевик, чистейшая душа. Хранит три миллиона и ходит в заплатанных штанах. Барановский как-то поразился: «Купи новые! Тысячу жалко, что ли?» Петр ответил:: «Нельзя. Народные».

Еще слышалось:

— На юге Деникина караулят Бржостэк и Маруся Никифорова. Поди, скоро квакнут?

— Вот и ладненько. Повременим и одним махом свалим всех тиранов!

Шурка-боевик наконец определил, что говорят за тонкой стеной.

— А власть кому?

— Зачем она?

— Попридержи вожжи. Порядок-то нужен.

— Профсоюзы будут заправлять, — загудел чей-то баритон.

— Но там же черносотенцы и государственного опыта нет. Осилят?

— Будьте уверены. Они мудрее царя и партий. Вековая спайка трудящихся!

— Ну, добро. Значит, динамит привезут из Брянска.

— А хватит?

— Ог-го! Пять пудов!

— Не мечите икру. Осторожнее! — опять загудел баритон, и Сашка догадался, что это же Черепок (Прим. ред. — Настоящая фамилия Черепанов), левый эсер. Верный туз. Неустрашимый.

— А я с вами к-кат-тегори-ически не согласен! — воскликнул тенорок. Барановский узнал его сразу: Лева Черный, тонкая кишка — ученый. Тот продолжал: — На крови, родные, ничего доброго не построишь. Вы все заблуждаетесь. Все! И большевики, Махно ваш, и Деникин тоже. К свободе надо души править. Души!

— Ах, Лева, — сокрушался, похоже, Соболев. — С нами вон коммунист даже, Домбровский.

— Липа! — кипятился Черный.

— Позволь, у него настоящий партбилет. Я сам держал в руках. Номер 161, выдан мелитопольским комитетом.

— Ну вас, разбойников, — не соглашался Лев Черный.

— Споры спорами, а тайна тайной. Учтите, каждый… головой своей отвечает! — сурово предупредил Черепок. Голоса стихли.

По-прежнему было солнечно. Из форточки шла осенняя прохлада, пахло опятами и жареной картошкой. Впервые за много дней Барановскому захотелось поесть. «Прощай, сыпняк», — подумалось с облегчением.

Станция Помошная под завязку была забита паровозами, обшарпанными вагонами с ящиками, пушками, мешками, а пути отрезаны. Всюду — стоп! На север, в сторону Елисаветград — Киев не пускают беляки. Весь юг — в огне восстаний. А на перроне — море беженцев.

— Вчера тормознули наш поезд, — махал руками дядя в помятой шляпе. — Глядим, на рельсах — телега торчит! Полезли в вагон, ну, бля, черти: кожухи повывернуты, рожи в саже, в руках вилы, грабли. Слышь, начальник, это ж ад! — кричал он, обращаясь к Филиппу Анулову. Молодой, с бородкой клинышком командир красноармейского отряда шел мимо, глянул с тоской на серую толпу, промолчал.

Утром Филипп запросил по телеграфу Новый Буг. Ответили: «Вашей бригады Кочергина уже нет. Она в полном составе перешла в распоряжение главнокомандующего революции батько Махно. Скоро доберемся до вас».