Нестор-летописец

По Волге поплыли — тут началась Ростовская земля. Хотя и далеко было до самого Ростова, Несду охватили воспоминания. Ему не исполнилось и семи лет, когда отец решил сменить тесный Ростов на обильный Киев. Из того, что было прежде Киева, отрок помнил лишь владыку Леонтия и как сыпали землю на колоду с телом матери. Батька Леонтий клал ему на голову теплую, приятно пахнущую чем-то церковным руку и рассказывал. О благолепии Царьграда, о мудром князе Ярославе, об отшельниках, живущих в пещере над рекой Днепром.

— Почему они не поставят себе древесное жило? — не понимал Несда.

— А им и в земле хорошо. Кто для Бога живет, тому везде ладно.

— Ты тоже там жил, батька?

— Жил. Потом в другую пещеру ушел, неподалеку.

— А зачем?

— А чтоб не только хорошее изведать, но и тягость познать.

— Зачем тягость?

— Зачем, спрашиваешь. Да тут коротко и не скажешь. Потому как тайна это. В глуби человечьей души тайна — отчего тягость бывает милее леготы… А может, так тебе отвечу: когда тягость на себя берешь, тогда только чуешь, как Христос мир спасает.

Однажды к небольшому деревянному храму, где владыка собирал ростовских детей для обучения, пришла толпа. Несда видел их в окошко: люди потрясали дубьем и рогатинами, кричали, чтоб епископ не портил детей ложной верой, грозили убить. Впереди всех громко сердились мерянские волхвы: гневно указывали на храм, звали ломать дверь. Поп, случившийся в церкви, и двое служек перепугались, спрятались в алтаре. Владыка Леонтий тихим голосом пристыдил их, потом утешил и велел облачиться в ризы. Так, в ризах, с крестом и хоругвью вчетвером вышли к язычникам. Несда не отлипал от окна и отбивался от других детей, тоже желавших смотреть. За батьку Леонтия он не страшился, был уверен, что тот всех одолеет. А как же иначе, если Христос самого сатану и его воинство в аду посрамил?

Его все-таки оттерли от окна, не дали увидеть, как владыка посрамил разгневанных мерян. Несда добежал до двери храма и в восторге замер на крыльце. У ног батьки Леонтия лежали ничком волхвы, и вся толпа в ужасе оседала наземь. У кого-то подгибались колени, кто-то падал словно подкошенный. Люди валились друг на друга, как снопы в поле от буйного ветра.

Потом они рассказывали, что были поражены, будто молнией, исходившим от епископа светом — белее белого и ярче яркого…

Волга — река знатная. Судов на ней — как людей на главной улице Киева. Иные просто идут, иные едва плетутся — тяжело гружены да против течения, а иные резво бегают, будто человек на коне. Новгородцы, ростовчане, смоляне, ладожские и заморские варяги, немцы, персияне и прочие сарацины, низовские русы тут же, если путь до Хвалис по Волге, а не через Понт им почему-либо короче стал. Славяне на лодьях перекликаются, выспрашивают про товар, какой везут, и про спрос на него, в шутку задирают друг дружку, а то и вперегонки погонят. Хорошо и весело на Волге-реке.

В Шернском лесу, возле устья Волжской Нерли устроено первое на пути торжище. Тут же стоит град, названный по здешней церкви Кснятином. Несда помнил, что отсюда по прямой, через лес, до Ростова не более сотни верст — отец говорил, когда брал его сюда на торг. А до Суздаля побольше. До него лучше рекой плыть — сперва Волжской Нерлью, потом, после волока у Клещина озера, по Клязьминской Нерли. А отчего две разные реки одним именем нареклись, то неведомо. Верно, оттого, что похожи как сестры.

У Кснятина дружина не особо задержалась. Снедь пополнили, поглазели на заморские диковины в торгу, кое-что прикупили для зазноб и женок, снова поплыли. День спустя обнаружилось: одного челядина потеряли. Никому б до этого дела не было, если б не поп Тарасий со своим интересом ко всему. Пропавший раб — не ездовой, не конюшенный, не кашевар, не боярское имущество. А все-таки Божья душа.

В сумерках на берегу запалили костры, подвесили котлы. Осенний лес неприютен, скоро совсем разденется и залезет под снежное одеяло, человек ему только мешает засыпать. В чащобе завыли волки. Под эту песню и под вкусный запах из котлов в самый раз завести разговор о волкодлаках и навьях.

Посреди всяческих историй про оборотней встрял поп Тарасий:

— А я так скажу. Все мы, люди, оборотни. Когда человеки, а когда и звери.

— Про себя ли говоришь, отче Упырь? — вопросили кмети, ухмыляясь.

— И про себя тоже, — согласился Тарасий. — Был я чуток помоложе — возлюбил прикладываться к кружке. Господь нам, христианам, веселье пити не запретил. Вот и я себе разрешал. Да под сильным хмелем по-волчьи и выл… Звериная она, Русь наша. Повадками и норовом.

Дружинники гоготали, слушая его побаски. Кто-то заржал конем, ему стали вторить волком. Потом еще сраму подпустили — захрюкали свиньей. Поп Тарасий глядел на кметей с улыбкой.

— Вот что я вам скажу, дети, — посерьезнел он. — Лучше зверю из леса к людскому жилью выходить, нежели человеку в звериную нору заползать. Может, мы на Руси и милость у Господа обрели за то.

— А рогатиной забьют? — со смехом пугались кмети.

— Так это не беда, — невозмутимо ответил Тарасий. — У Христа за пазушкой вернее окажетесь.