Нестор Летописец

Так что остается лишь додумывать и сочинять… Вполне возможно, например, что мертвого урода жадно разглядывали не отрок и его сверстники, а детина изрядного возраста и его товарищи, может быть, уже монахи. Впрочем, церковный историк Е. Е. Голубинский обратил внимание на удаленность Сетомли от Печерской обители и напомнил, что покидать обитель без благословения настоятеля и тем более праздно шататься по городским улицам монахам не дозволялось. Он высказал убедительные соображения, что в рассказе отражены впечатления летописца, еще не отвергнувшего мирскую жизнь, еще не принявшего постриг, скорее всего, «дитяти или юноши»[86].

Мы можем представить, как, старательно, чуть приоткрыв рот и зажав кончик языка зубами, мальчик чертит по бересте писалом литеры: пергамент, телячья кожа, дорог, и учитель не дает его портить, покамест дети не выучатся. Но, еще ребенок, не всё время он внимает суровому наставнику. То отвлечется, и рука сама начнет неуклюже, неумело рисовать всадника, поражающего копьем врага. То сосед с ехидной улыбкой подбросит обрывок, а на нем обидные строки: «невежа писа, недума каза, а кто се чита — а тои гуза». То есть: «Что невежа написал — Недоума показал. А кто зарится — Тот задница». Эта картина не плод разгулявшегося воображения автора. И ученические прописи, и такие рисунки, принадлежащие мальчику Онфиму, и такая древнерусская дразнилка были действительно найдены археологами — но только не в Киеве, а в Великом Новгороде[87].

Мы можем представить, как мальчик, бродя по улицам Киева, жадно впитывал живые свидетельства прошлого: вот здесь, в кургане холма по имени Щековица, спал Вещий Олег, вот тут, где словно и сейчас шевелится, ходит земля под пятой и издает тихие стоны, княгиня Ольга погребла заживо древлян, повинных в смерти ее мужа и дерзком сватовстве к ней самой. А вон там, где бежала вдоль Днепра легкокрылая светлая Почайна, князь Владимир крестил людей — в том числе и его дедов и бабок. С высоты киевских гор открывался вид на широкую реку, неторопливо, как история, катившую воды с севера на юг, в море, за которым простиралось далекое Греческое царство. То радостно голубая, под бездонным нерукотворным куполом неба — Божьего храма, то свинцово-серая под низкими, давящими облаками, проходившими так близко к земле, что, казалось, было слышно их шуршание. Чайка, касаясь белым рукавом воды, уносилась вдаль, а река всё текла, неторопливо и неостановимо, как само время.

Совсем близко отсюда, всего лишь в двух дневных переходах к югу, кончалась Русь — за земляными валами широко раскинулась дикая степь, звенящая ковылем под ветром. Если приглядеться, то покажется, что в жарком мареве видны страшные всадники в островерхих шапках на приземистых, коренастых лошадях. А если мыслию полететь дальше и дальше, то где-то в бессчетных поприщах{27} отсюда вырастут из каменистой почвы стены Иерусалима — центра земли, где жил, принял за нас смерть и воскрес сам Господь Иисус Христос. Восточнее, очень-очень далеко раскинулся вырий — земной рай, куда перед зимой скрываются и откуда по весне возвращаются певчие птицы и куда заказан путь человеку во плоти, ибо все мы несем бремя Адамова греха. А к северо-востоку — там страшно, там из-за каменных гор рвутся и хотят заполнить мир нечестивые народы, которые загнал за эти твердыни воитель Александр Македонский. И выйдут они, и завоюют землю перед концом мира… История смыкалась с географией, и влекла, и тревожила душу мальчика.

Глава вторая. «…Слезами, пощеньемь, молитвою, бдѣньемь». Печерская обитель