Неспящие

Она не хочет со мной говорить. До сих пор. Когда капитан Бартоломе уехал, я пошел к ней во двор, чтобы попытаться поговорить. Утром перед уходом, я сказал, что скоро вернусь. А сам не вернулся. Франсин сказала, что нашла Роуз в оцепенении у кроватки, она смотрела, как плачет ребенок. И говорила сама с собой. Повторяла снова и снова: «Это мой ребенок, это мой ребенок». Она не хотела брать ее из кроватки. Боялась, что забудет, где она и что она, забудет про малышку и положит ее в какое-нибудь опасное место. Она весь день просидела у кроватки, боясь дотронуться до плачущего ребенка, повторяя себе, кто она, что это за день и что это за ребенок.

И не надо ей со мной говорить.

Роуз, ты права, что не разговариваешь со мной. Я бросил тебя одну.

И я снова собираюсь оставить тебя одну.

Ты сказала, что я не могу заботиться о ребенке.

Но я должен попробовать. Они использовали меня, чтобы я помог им похоронить старый мир. Наш мир. Мир нашего ребенка. Тот, которого малышка заслуживает. Тот, который мы ей обещали. Я не могу этого допустить. Я не могу защитить ее в том мире, который они пытаются сотворить. Ты могла бы. А я не могу. Я не могу заботиться о ней здесь. Но я могу заботиться о ней в том мире, который они хотят погубить. Я должен жить в этом мире. Если я шагну в их мир, если попробую жить по их правилам, я ее потеряю.

Я не могу потерять вас обеих.

Я помню все, что ты сказала.

«Как же я смогу заботиться о тебе?» — спросила ты.

Я покачал головой и сказал, что тебе и не нужно. И ты вроде как вздохнула, как это бывает, когда ты думаешь, что до меня что-то не доходит.

«Нет, правда, я хочу сказать, черт, как же я буду заботиться о тебе?».

Я сказал тебе, что у меня все хорошо.

Ты смотрела в потолок.

«Ты такой… господи, ненавижу это слово, но ты такой невинный. Я хочу сказать, как же мне уйти от этого?».

Не уходи от меня, Роуз.

Я не невинный.

Но ты не уходи от меня.

Глава 18

Бини не отвечал на звонки.

Он не поехал с Парком в галерею. Когда Кейджер дал понять, что не зовет его с собой, Парк хотел было настоять, но Бини покачал головой. Его долгий день закончился. Ему еще нужно ехать несколько километров до дома. Ему не терпится покурить опиума перед поездкой. Лавировать на велосипеде между застрявшими и брошенными автомобилями в Лос-Анджелесе — сюрреалистическое удовольствие. Ему хочется усугубить это удовольствие. И еще ему очень хочется выспаться. Конечно, ему опять будут сниться сны, но, если чуть-чуть повезет, после пробуждения он их не вспомнит.

Он сказал, чтобы Парк не волновался, ему все равно не хочется в галерею. Он не хотел, чтобы его везли домой на машине. Он предпочитал доехать сам и лечь спать. Уже за дверями «Денизона», когда Парк протянул ему руку на прощание, Бини обнял его одной рукой, но так коротко, что Парк не успел ответить на этот жест прощания.

— Если завтра будешь поблизости от фарма, может, там увидимся.

Парк хотел сказать ему, чтобы он не ходил туда. Чтобы держался подальше. Но рядом был Кейджер, писал в «Твиттер», отправлял сообщения по телефону, рассылал свои мысли в ночь.

Парк собирался позвонить Бини с утра пораньше. Сказать ему, якобы он слышал, что на фарме что-то не то. Чтобы не ходил туда. Это может подождать до утра.

Но все пошло наперекосяк. Прошло слишком много времени. И Бини не отвечал на звонки. У федералов были фотографии Парка с Кейджером в клубе. У них наверняка были и фотографии Кейджера с Бини.

И Бини не подходил к телефону. Парк представил его в наручниках, пристегнутых к цепи на щиколотках, с мешком на голове, в самолете где-нибудь между Лос-Анджелесом и Гуантанамо.

По дороге на юго-запад по бульвару Вашингтон Парк опять нажал кнопку повторного набора и опять его перекинули на голосовую почту. Он пытался дозвониться пятнадцать раз. В половине попыток его вообще не соединяли. Какие-то помехи в сети.

Дожидаясь своей очереди у нового блокпоста восточнее Пасифик-Коуст-Хайвей, Парк оглянулся на Голливуд. Небо над шоссе Санта-Моника плотной сеткой перерезали вертолетные прожекторы. Поднимался дым, освещенный снизу желто-оранжево-красными бликами. Находясь в низине, трудно было точно сказать, в каких районах отключили электричество, но по уровню освещенности у земли было ясно, что без света остались целые кварталы. То ли по вине Южнокалифорнийского командования, которое, как обычно, без объявления облегчило нагрузку на энергосистему, то ли в результате удара, как тот ракетный, о котором ему говорил Бартоломе, узнать было невозможно.

В чем не было сомнений — единственное, в чем не было сомнений, — это в том, что началось черт знает что такое. Если ему не хватало подтверждений, то он мог просто посмотреть на один из светящихся знаков, висевших через определенные промежутки по всему городу. Обычные информационные сообщения о дорожном движении, давно ставшие предметом местных анекдотов, сменились однообразным подсвеченным объявлением: