Несообразность

Хэммет Дэшил Несообразность

Дэшил Хэммет

Несообразность

перевод В. Постникова, И. Золотарева

Папа был, хотя, возможно, кое-кто и упрекнет меня в неучтивости, явно не в духе. Он так выпятил свой подбородок, глядя на меня из-за стола, что эпитет "грубый", которым наградил его однажды какой-то рассерженный журналист, подходил ему сейчас как нельзя лучше: а в усах его точно желчь разлилась - во всяком случае у меня сложилось именно такое впечатление. Конечно, усы его на самом деле вряд ли могли претерпеть какие-либо изменения - их цвет, в каком бы папа ни пребывал настроении, всегда бросался в глаза.

- Так ты, значит, не оставил свои дурачества?

На столе я заметил письмо, прикрытое папиной ладонью. Судя по форме и цвету - от редактора "Жонглера": несколькими днями раньше я послал ему сонет.

- Если ты имеешь в виду мое сочинительство... - почтительно, но с достоинством заговорил я. Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как мне исполнилось тридцать, и я полагал, что имею право на свободу в выборе занятия, даже если это занятие не очень-то приятно папе. - Если ты имеешь в виду мое сочинительство, то смею тебя заверить, папа, что никакие это не дурачества, а совершенно серьезное дело.

- Но какого же... - Если я, передавая папины выражения, иногда их искажаю, то это, прошу поверить, вовсе не потому, что моему родителю свойственна некая непоследовательность мысли. Дело в том, что он зачастую находит нужным пожертвовать любезностями ради того, что он называет живостью выражения. - ... какого же ... ты кропаешь стишки? Или больше не о чем писать? Господи, Робин, да ты бы мог подготовить несколько толковых, серьезных статей о нашем деле - таких, которые представили бы публике нашу работу во всей красе и одновременно послужили бы нам хорошей рекламой.

- Человек пишет то, к чему у него склонность, - не слишком уверенно, как уже было не раз, начал я. - Вдохновению не прикажешь.

- Флоренс!

Не хочу утверждать, что папа проревел это слово, но более мягкие синонимы совершенно не годятся для того, чтобы в точности передать силу звука, которую он вложил в новое имя нашей стенографистки - отец заявил, что будет называть ее именно так и никак не иначе.

В дверях появилась мисс Кинан, поведшая себя на этот раз несколько странно - вместо того чтобы направиться к папиному столу с той легкомысленной шумливостью и самоуверенностью, которой, как уверяет склонная к преувеличениям пресса, отличаются секретарши, она так и осталась стоять в дверях, ожидая дальнейших приказаний.

- Флоренс, проследите, чтобы на мой стол впредь не попадала корреспонденция, имеющая отношение к рифмоплетству моего сына.

- Хорошо, мистер Тин, - ответила она голосом удивительно кротким для человека, привыкшего разговаривать с папой, точно она была членом его семьи.

- Дорогой папа, - попробовал было возразить я, когда мисс Кинан удалилась, - я и впрямь думаю...

- Не смей называть меня дорогим папой! И вовсе ты ни о чем не думаешь! Тот, кто думает, не станет таким...

Бессмысленно повторять здесь папины слова, большей частью совершенно безрассудные. Даже глубокое чувство сыновней преданности не могло сдержать возмущения, которое - и я это чувствовал - отразилось на моем лице. Но я выслушал все молча и, когда он, сделав нажим на последних словах, швырнул мне письмо из "Жонглера", я удалился к себе.

В письме, которое попало папе на стол из-за небрежности редактора, не дописавшего после нашего имени "младшему", речь шла о сонете, уже упомянутом мною, - о сонете под названием "Притворные слезы". Редактор полагал, что заключительное двустишие - и он приводил его в своем письме - не соответствует, как он деликатно выразился, моему обычному уровню и просил это двустишие переделать, поточнее соотнеся с тоном предыдущих строк, для которых, по его мнению, тон этот был чересчур серьезен:

Нелепее, чем блеск рождественского шара

На мертвой ветке мрачного анчара.

Я вспомнил, вытаскивая словарь рифм из-за тома "Криминальной психологии" Гросса, где, ради спокойствия в семье, его обычно прятал, что я сам был не особенно доволен этими двумя строчками, но, как ни бился, ничего более подходящего найти так и не смог. И вот сейчас, заслышав полуденные заводские гудки, я вытащил копию сонета, отпечатанного на машинке, и собрался посвятить спокойствие часа, отведенного на ленч, созданию нового сравнения, которое выразило бы необходимую несообразность в ином, легком свете.

И я отдался этой задаче, до такой степени погрузившись в нее, что когда услышал, как папа зовет "Робин!", да еще с такой силой, что три разделяющие нас перегородки начали дрожать, то словно очнулся, подозревая, что зов, донесшийся до меня, был далеко не первым. Мое подозрение подтвердилось, когда, убрав бумаги и книги, я поспешил к нему в кабинет.

- До того увлекся чириканьем пичужек, что и меня перестал слышать?

Но это была лишь показная грубоватость, глаза его светились радостью, и я уже почти знал, что он скажет дальше.

- Барнабла ограбили. Дуй туда что есть мочи.