Несокрушимые

Неистовали ратники, знали, что воеводы раздорят друг с другом, соответственно и межевались, это помимо обычной застольной ругани. Жарких дел стало меньше, вина больше, языки-то и развязались. Похвалялись, заслуги выставляли, а где похвала, там обиды; где обида, там ссоры. Они случались каждый день, и одна имела скверные последствия.

Изрядно нагрузившись братским мёдом, поругались Михайла Павлов и Степан Лешуков. Михайла — монастырский служка при портомойне. Хозяйство там большое, людей за сотню наберётся, и Михайла среди них не последний человек: на него со товарищами ложилась обязанность охранять отряды портомоев при выходе к прудам, где стиралось бельё. Парень он видный и ловкий, баб вокруг одна другой глаже, ну и запетушился, а напрыгавшись вволю, принялся сводничать. Спрос на его услуги среди загулявшего ратного люда рос, не гнушались даже самые родовитые, и стал Михайла непременный человек во всяком застолье. Ему бы сидеть тишком да ума набираться, он же посчитал себя ровней с другими и про собственную удаль заговорил. Особенно похвалялся, как победил литовского князя Горского, такую сказку напридумал, что у трезвых уши бы загнулись, наподобие сухого листа.

   — Врёшь ты без меры, — не выдержал Лешуков, — в честном бою никогда не добыть тебе князя.

   — Кто я?! Я для таких не верящих самого сюда приволок.

   — Вот-вот, честный воин над противником глумиться не станет. Голохвастов верно сказал: лучше б заместо трупа товарища раненого привёз.

   — Нашёл на кого ссылаться! Этот никого за всю жизнь не добыл, только голым хвостом вертит.

И так гадко захохотал, что Степан запустил в него чаркой.

   — Как смеешь, дурень навозный, воеводу хулить?!

Михайла за нож схватился и слегка поцарапал Степана. За того вступились приятели — дожили, дескать, до того, что смерд на сына боярского руку поднимает. У Павлова свои защитники — портомойные клиенты и те, кому Голохвастов досадил. В общем, такой шум поднялся, что пришлось самому Долгорукому разнимать. Приказал зачинщиков бросить в подвалы, чтобы остудиться, но судьёй оказался неправедным: своих приверженцев быстро отпустил восвояси, о других же вроде как позабыл и протомил более суток без воды и пищи. Степан, когда узнал про такую несправедливость, пообещал князя по-своему наказать.

— Дождёмся и мы своего часа, — загадочно сказал он.

Другой очаг напряжённости образовался вокруг инокини Марфы, в миру Марии Старицкой. Жизнь этой многострадальной женщины изобиловала взлётами и падениями. Как двоюродная племянница Иоанна Грозного, она принадлежала царской семье и испытала на себе все превратности опасного родства. В отрочестве стала свидетельницей жестокой казни близких: озлобленный подозрениями царь-изверг казнил отца, мать и малолетних детей. Её, девицу редкой красоты, оставил, как позже выяснилось, для своих государственных целей — через несколько лет выдал за датского принца Магнуса, нарёкши его королём Ливонии. С потерей Ливонии карманное королевство пало, его правители сделались нечто вроде пленников польского короля и влачили жалкое существование в строго охраняемом замке. После смерти Грозного интерес короля к её особе усилился: Мария по отсутствию наследников у царя Фёдора могла заявить свои права на российский престол. Умный Годунов быстро оценил грозившую опасность и организовал дерзкое похищение Марии. Посулив жизнь, достойную царского рода, он быстро забыл о своём обещании и насильно постриг её. Как ни протестовала Марфа, она вынуждено приняла схиму, но не захотела смириться с унылостью монастырской жизни и сохранила в своём обиходе царственные привычки: многочисленных слуг, отдельную трапезу, надменное обращение с окружающими. Подобное не могло не вызывать раздражения лаврских сидельцев, которое по мере усиления общих тягот перерастало в озлобленность. Всё им казалось, что «королевина» со своею прислугой их объедает.