Несокрушимые

Антип поначалу не обратил внимания на его загадочные слова, он был раздосадован неожиданным осложнением: отсутствие молодого пакостника мешало исполнить клятву, данную умирающему Горчакову. Что делать? Не ехать же за ним в Новгород, тем паче только что обещал Дуне не покидать её более. Потом поразмыслил: ежели делаются кому заговоры над носильными вещами, то так же можно и отговорить. Надобно только достать что-либо принадлежащее Ивану. И после этаких раздумий очутился он перед домом Салтыковых на Лубянке. Сам хозяин за дальностью бывал теперь здесь редко, в Кремле под боком у Гонсевского у него имелись другие хоромы, в которых когда-то жил Годунов. Нет хозяина, нет и сильной сторожи, Антип без труда проник на боярский двор. Осмотревшись, направился к портомойне в надежде, что там удастся с кем-нибудь сговориться насчёт белья молодого хозяина. И надо ж такому случиться, что на подходе столкнулся нос к носу с дворским. Тот оглядел незнакомца и строго спросил — куда? Антип ответил первое, что пришло в голову: просила-де боярыня на сынка погадать, так надобна какая-либо вещь от него. Ответ, похоже, не развеял подозрительности дворского. «Пойдём!» — приказал он и потащил Антипа за собой. Вскоре они предстали перед боярыней, она сразу узнала чародея и не скрывала радости — видимо, уверовала в его защитную силу.

Дворский и рта не успел раскрыть, только пожимал плечами и удивлялся: «Думал, вора словил, а оказалось, очень даже важного господина, ну и ну».

Зато Антип очень скоро пожалел о своей выдумке насчёт гадания. Боярыня тотчас послала за рубашкой, а когда принесли, уткнулась в неё и запричитала:

   — Где ты теперь, удалая моя головушка, кто тебя поит-кормит, кто лелеет и голубит? Увели тебя страсти-ужасти во чужедальнюю сторонушку. Как примашутся крылышки да познобятся ноженьки, никого нет рядышком, чтобы отогреть.

Антипу стало неловко от её пронизанного отчаянием голоса. Ежели б не он, можно было бы развеять материнского затмение об удалой головушке и о том, что охотниц для отогрева у неё достаточно. Особенно было неловко воспользоваться её слепой доверчивостью, знала бы мать, зачем потребовалась сыновняя рубашка. Он собрался уходить, но та вцепилась в него и потребовала немедленного гадания, готова была чуть ли не пасть на колени.

   — Развей мою печаль, добрый человек, тревожно у меня на душе. Ночью никак не заснуть, то в трубе загудит, то на крыше ворон закаркает, то на дворе собаки завоют. Не поленилась нынче, встала с полатей и поглядела на собак: одна мордой кверху, другая книзу. То ли к покойнику, то ли к пожару. Ты уж разобъясни, чтоб наверняка. У меня были старые гадальщики, так померли, а новые правды не сказывают.

Антип осмотрел рубашку, на ней виднелись явные следы мелких покусов.

   — Это мыши, их у нас в последнее время видимо-невидимо развелось, — объяснила боярыня.

   — А мухи в покоях не летают?

   — Летают, батюшка, вот уж невидаль, чтоб им так рано проснуться, а давеча, страшно сказать, икона с ликом Чудотворца со стенки сорвалась, чую, беда на подходе.

«Это так, — подумал Антип, — всё к одному подгребается». Начал гадать, и гаданье к тому же, к покойнику: вылитый в чашу воск принял очертания гроба; ложку с водой вынес на мороз, вода ямкой застыла — верный признак близкой смерти; бросил ворот от Ивановой рубахи в огонь — искры посыпались, тот же знак. Не стал Антип искушать судьбу более, сослался, что нет при себе нужных приворотов, обещал прийти в другой раз. Ну, не мог он сломать материнский покой, даже если в сыновьях у неё подлинный гадёныш.

   — Так ты завтра приходи, добрый человек, — с надеждой сказала она.

   — Ладно, — пообещал Антип, не думая, что придётся ещё когда-нибудь заглянуть сюда. В истинности своего гаданья он не сомневался. И не зря.

Тем же вечером пришла к старому Салтыкову страшная весть. Сын мужал и по горячей молодости рвался в боевое дело. Отец, выбирая, где поспокойнее, решил, что в Новгородской земле будет наименее тревожно. Ивана и отправили туда повоеводствовать. Не оправдались, оказывается, отцовские расчёты: сложил сынок свою буйную головушку.

Вытер старик первую слезу и захотел узнать подробности. Дьяк, принёсший весть, угрюмо молчал, явно не желая говорить, и вместо ответа протянул перехваченное письмо, посланное из Новгорода московским смутьянам. Салтыков поморщился, ох и трудная эта задача для его слепых, залитых слезою глаз.

   — Читай, — приказал, — чего стоишь пнём?

Дьяк тяжело вздохнул и начал:

«Мы и всякие жилецкие люди Новгородского государства целовали крест на том, чтобы стоять за истинную православную веру единомышленно. С польскими и литовскими людьми и теми русскими, что радеют королю, ни о чём не ссылаться; предателей же нашей истинной православной веры, Ивана Салтыкова да Корнила Чоглокова, за их многие неправды и злохитроство посадили в тюрьму. А к воеводе Прокофию Ляпунову с товарищи посылаем из Великого Новгорода воевод со многими ратными людьми и с нарядом...»

   — Погоди, — перебил Салтыков, — тюрьма ещё не смерть, почто соврал?