Несокрушимые

   — Не пристало мне слушать твои укоризны, — возмутился Сапега, — что надо, то я хорошо помню. Царь Небесный предупреждал от любоначалия, зато наказывал любить ближних. Вы же, похоже, забыли о тех, кто закрыты в городе и умирают от голода, вяжете им свою волю и обрекаете на погибель. Вот и вся ваша благость!

Филарет скорбно проговорил:

   — Ежечасно молюсь за сих несчастных, обречённых врагом на страдание. Прошу у Господа защиты и ниспослании им силы, никакой другой воли я не вяжу. Ежели хочешь, спроси у них, путь сами решают свою судьбу. Но я буду стоять по-прежнему: без патриаршей грамоты не дерзну приказать смолянам целовать крест королю.

Сапега покрутил головой — и что за упрямый народ? Никакие доводы на них не действуют, и в Смоленске такие же упрямцы, слушают воеводу с архиепископом, а собственной головой думать разучились. Филарет, будто прочитавши его мысли, подсказал:

   — Если пастырям не веришь, у горожан спроси, пусть решат общим присудом.

Подумал Сапега и отправил в город посланца.

Смоленск держался из последних сил, всё более напоминая человека, поражённого смертельным недугом. Из семидесяти тысяч его жителей осталась едва ли пятая часть, обезлюдели улицы, исчезла всякая живность, изуродованные дома уныло зияли пустыми глазницами. Голод отступил, городских запасов хватало, чтобы поддерживать жизнь в горстке оставшихся, зато стала резко ощущаться нехватка соли. Шеин, чтобы пресечь начавшуюся было спекуляцию, установил на неё твёрдую цену: рубль за пуд, что и так более чем в тридцать раз превышало довоенную. В указе на этот счёт говорилось: «А кто из смолян и всех городов люди, которые солью торгуют, учнут соль продавать сверх тое цены, у тех людей соль и животы брать на государя царя и им же быть казнёнными торговой казнью». Впрочем, до торговой казни дело не доходило. Пушкаря Кондрата Федотова, у которого нашли в запасе десять пудов соли, убили на месте, старухе, торговавшей по сеченой копейке за щепоть, набили рот её же солью, отчего она задохнулась. Закон более не властвовал, жизнь диктовала свои понятия о преступлениях и наказаниях.

С этой зимы самым жестоким бедствием стала цинга. Люди умирали сначала семьями, потом домами, потом целыми улицами. Иные некогда бойкие кварталы превратились в пустыри. Афанасий и Антип давно уже не занимались розыскными делами, они как могли облегчали участь больных и страдали от собственного бессилия. С недавних пор их пациентом стал собственный начальник. Князь Горчаков угасал прямо на глазах и как-то сразу превратился в глубокого старика. Непрерывная работа, бессонные ночи, позор и смерть дочери — всё, что раньше отступало перед человеческой волей, вдруг навалилось разом и вызвало столь разительные перемены. Несмотря на явную немощь, он не оставлял попыток заниматься розыскными делами, и Афанасию приходилось чуть ли не силой удерживать его в постели.

— Ты, Пётр Иванович, уже всех злоумников на чистую воду вывел, всех шпегов переловил, — убеждал он, — в городе и людей-то не осталось, одни тени.

   — В нашем деле от теней самая беда происходит, — убеждённо прошептал Горчаков, — от них и Москва скурвилась.

Похоже, он знал то, чего не знали другие.

В конце января Шеину доставили грамоту московских бояр, предписывающую сдать город и принести присягу королю. Того же требовал и присланный Сапегой Иван Безобразов, который доставил грамоту. Шеин ответил, не раздумывая:

   — Москва нам не указ, тамошних бояр изменники осилили. А мне прежним царём и нынешним патриархом велено город не сдавать и биться с королём до тех мест, как Бог рассудит. Кого он даст нам в государи, того Смоленск и будет.

Архиепископ Сергий высказался более сдержанно: речь идёт о жизни горожан, потому надобно их спросить. Шеин хотел было отмахнуться: это только время терять, они на сдачу не согласны.

   — Ты всё-таки потеряй, — настаивал Сергий, — и людским советом не пренебрегай. Вспомни: от высокомерия происходит раздор, а от советующихся — мудрость.

Шеин не стал упорствовать и созвал горожан. Шля масляная неделя, на объявленный сбор пришли все, кто мог. И какой же малолюдной выглядела теперь Соборная площадь! Полтора года тому назад в день встречи Одигитрии она не могла вместить желающих, теперь же была едва ли заполнена на четверть. Со слезами на глазах смотрел Сергий на оскудевшую паству, и сам Шеин, может быть, впервые по-настоящему ощутил, сколь осиротел город. Зычноголосого помощника теперь не требовалось, воевода объявил о боярской грамоте и, брезгливо сморщившись, передал её Безобразову. Тот стал зачитывать, люди внимали молча, будто не понимали и ничем не выражали своего отношения. Окончив чтение в полной тишине, Безобразов удивлённо оглянулся.

   — Не на меня, на них смотри, — показал Шеин на площадь.

   — Так чё, подавились, что ль?

   — С ихнего корма не подавишься. Они слов этих про сдачу и про присягу Жигимонду не понимают, к другим словам навыкли. — Он оглядел собравшихся и, набрав воздуха, громко крикнул: — Бей ляхов!

   — Бе-е-й! — дружно раскатилось по площади.

   — Прочь от нашего города!

   — Про-о-чь!