Несокрушимые

С Данилой же, с той поры, как принял из рук Оськи обеспамятевшую окровавленную девушку, случилось вот что. Испугавшись её вида, он передал командование сотней своему помощнику Брехову, а сам, взяв Марфу на руки, поскакал в монастырь. По пути она пришла в себя и, узнав своего спасителя, радостно уткнулась ему в грудь. Данила придержал коня и склонился над ней.

   — Ну, слава Богу, оклемалась девонька, я уж думал совсем плохо дело. Куда ранетая?

   — Вроде никуда.

   — А кровь откуда?

   — От сильника, которого Оська порешил.

Данила презрительно усмехнулся:

   — Вот недотёпа! Он и курёнка не зарежет, покуда весь не окатится.

Марфа не захотела вступиться. Она покоилась в объятиях красавца Данилы, о котором так долго мечтала, ни о ком другом ей сейчас не хотелось ни слышать, ни думать.

Данила, переменив голос, сказал, что дом Марфы сгорел, а что стало с её родителями, покуда неизвестно, потому он отвезёт её в лавру и попытается пристроить к инокиням, но для верности ей нужно снова впасть в беспамятство, чтоб монашки не противились. После он её оттуда заберёт и под венец сведёт. Пойдёшь? Марфа только крепче прижалась в ответ, она и так была почти в беспамятстве.

Въехав в монастырь, Данила повернул к царским чертогам и на подъезде увидел двух самых главных инокинь, которых в обиходе здесь звали королевинами. Они и вправду были царского рода. Одна — Марфа Старицкая, племянница Иоанна Грозного, другая — Ксения Годунова, дочь царя Бориса, в иночестве Ольга. Марфа — толстая, небольшого роста, из тех, что в народе зовут кутафьями. Ксения — будто сказочная царевна: высокая, статная и такой красоты, что у Самозванца, задумавшего извести всех Годуновых, не поднялась на неё рука, оставил себе на потеху. Данила поклонился и сказал:

   — Помоги, матушка, девице несчастной, только что у воров отбил, не в себе она.

Марфа нахмурилась:

   — Ты почто, смерд поганый, с коня не слазя тако говоришь?

Никак не могла отстать монахиня от прежних, царских привычек. Ксения вмешалась:

   — Оставь его, матушка, — и махнула служкам.

Данила отдал им девушку и, соскочив с коня, пал перед ней на колени:

   — Ай, спасибо, царевна, за доброту! Воров побью, вернусь за сироткой.

   — Ступай с Богом, — ответствовала Ксения и бросила мимолётный взгляд, но такой, что Данилу, как крапивой ожгло. Залился краской и, чтоб себя не выдать, взметнулся птицей на коня и умчался. Для Марфы взгляд Ксении тоже не остался незамеченным.

   — Никак не успокоиться тебе, блудница, — вполголоса проворчала она, — всё зенками срамными стреляешь.

Ксения ничего не ответила и опустила глаза долу.

Гак бедная девушка из Служней слободы очутилась в царских чертогах, выстроенных для самого царя Иоанна. Тут и нашёл её Оська, которому рассказали те, кто видел приезд Данилы. Марфа уже полностью пришла в себя, отмылась, переоделась. Оська так и ахнул: до чего хороша! А Марфа не на него, за спину смотрит: не привёл ли братца? Оська, что ж, привык к такому, хотя и надеялся, что после случившегося в коровнике отношение к нему изменится.

   — Чего пришёл? — строго спросила Марфа, не оставляя более никаких надежд.

Оська потупился и проговорил:

   — Отец твой приказал долго жить... Мать прислала звать, чтоб проститься, значить...

Глаза Марфы наполнились слезами, она закрыла лицо руками, спина её задрожала от рыданий. Оська погладил, Марфа дёрнула плечом и сбросила его руку. Оська стоял, опустив голову.

   — О Даниле ничего не слыхал? — наконец спросила Марфа, прервав рыдание. Оська мотнул головой и уныло побрёл назад.

   — Постой, — бросилась за ним Марфа, — покажь дорогу, — и пошла следом, тихо поскуливая.

Отец Корнилий, как и обещал, прислал к новопреставленному двух послухов — Афанасия и Макария. Работы у них из-за большого скопления народа было нынче много, поэтому обиходить покойника по полному христианскому обряду не приходилось, так, оттёрли с лица кровь да и положили в гроб. Хорошо ещё, что готовая домовина сыскалась. Гузка, склонившись над мужем, тянула бесконечную песнь:

   — Ёрой мой Еремеюшка, одолели тебя вороги лютые, выбили меч с рук, снесли буйну головушку. Не в час зажмурился, ясноглазенький, зато лежишь такой красивый. Встань, соколик, и пойди, не то подвинься, я лягу...

Марфа, увидев отца, бросилась к нему с рыданиями, мать отодвинулась и продолжила:

   — Посмотри, ясноглазенький, на кровиночку свою, дочку-сиротку бедную, бесприданницу. Нету у нас теперя ни кола ни двора, одна скотинушка и тую забрали...

Подошли соседние мужики — полно, мать, жалиться, мы все теперь такие — подняли гроб и понесли к дальнему концу монастыря, где уже было выкопано несколько ям. В одну из них и опустили Еремея.

Марфа, хоть и жалко тятю, не забывала время от времени оглядываться. От матери это не укрылось.

   — Поджидаешь кого?

   — Гляжу, нет ли Данилы, — вспыхнула Марфа и, притянув к себе мать, шепнула ей на ухо: — Он нынче замуж обещался взять.

Гузка отшатнулась: