Несогласный Теодор

И тут выяснилось, что бывают проблемы другого порядка; к ним мы оказались не готовы. Моим одноклассникам объяснили, что есть классовая борьба, в которой пролетариат при помощи Красной армии победил буржуазию. И что это очень хорошо, будущее будет еще более блестящим. Ну, для мальчишек в моем возрасте – мне тогда было лет девять – классовая борьба выражалась кулаками. И для классовой борьбы был нужен буржуй, каковым я и оказался.

Там, конечно, было еще несколько учеников из моей бывшей школы, но они как-то растворились; они не вели себя как миснагдим. А я вел себя как миснагед. То есть с ходу отвечал на все обиды кулаком. И начался такой период, в котором я дрался все время. И отстаивал свои взгляды. Отца однажды вызвали в школу и пожаловались, что на выкрик “Буржуй!” я ответил польским присловьем: “Где вода бежала, она побежит опять”. В смысле, прошлое вернется. И директор школы сказал отцу: “Из-за него нам закроют школу, а вас посодят за такое. Ведь он кричит, что кончится советская власть!” На что отец дал мне первую серьезную лекцию о политических отношениях. Я перестал выкрикивать опасные лозунги, но продолжал драться, конечно.

При том при всем я оказался лучшим учеником в классе, хотя в прежней школе, Торбут, был худшим учеником в школе. Оглядываясь назад, я думаю, что дело отчасти заключалось в том, что отец был почетным президентом Торбута, и я знал, что меня не могут тронуть. Я совершенно спокойно продолжал приходить в класс с пятью двойками. Мама нанимала репетиторов, делала все, что возможно. Ни в зуб ногой, ничего не помогало. А тут я стал ведущим учеником. С ходу. На языке, который я как следует не знал. До сих пор помню, как я отвечал на какой-то вопрос по-польски. Учитель говорил: “Хороший ответ, но повторите на идиш”. Я, напрягаясь, пробовал находить слова на идиш.

Так продолжалось до июня 1941 года. Однажды утром я открыл глаза – меня будила мама. И сказала: “Вставай, одевайся быстро”. За ея спиной стоял солдат с винтовкой и большим штыком. И этот штык я распознал с ходу как не наш. Потому что у поляков были штыки как ножи, а у тогдашней советской армии – скорее как трехгранный клинок. Мама сказала: “Одевайся быстро, нас высылают”. Я переспросил: “Высылают?” – не совсем понимая, в чем дело. Она подтвердила: “Да. Одевайся быстро, и тебе придется мне помогать”.

И я помогал собирать вещи, всякое такое прочее. В доме было четыре чужих человека. Двое в гражданском – более высокие чиновники – и два солдата. Чиновники были не наши. То есть не виленчане. Их прислали, ясно, для операции. Теперь, оглядываясь назад, я знаю, что очищали границу в то время от буржуазии. К счастью, они не раскопали, что отец был не только буржуем и лидером сионистов, но и эсером. Потому что всех, кто в свое время был в русском революционном движении, главным образом бундистов, арестовали, и многих потом расстреляли. Но им в голову не пришло, что буржуй мог быть в свое время эсером. И его выслали особым эшелоном в Свердловскую область, в лагерь. А нас, другим эшелоном, на спецпоселение.

Дату буду помнить всегда. 14 июня, 1941 год. Неделя до начала войны, о чем мы, разумеется, тогда не могли и догадываться. И тогда произошел спор, который много решил в жизни моей семьи. Солдаты молчали, а двое в гражданском говорили с матерью по-русски. Даже не говорили, а болтали. Отношение к нам было хорошее – несмотря на то что они пришли нас арестовывать. Особенно нежно они отнеслись к моей сестре, которой было четыре. Ну, она была красивым ребенком, и ей очень нравилась вся эта ситуация. Они проявили сентиментальность, отозвали родителей в сторону и сказали: “Вашей дочери нет в нашем списке. Мы вам не скажем, куда вы поедете, но это далеко. И там будет очень трудно. Быть может, не выдержит ваша девчонка. Если хотите, можете ее оставить. Мы как бы не заметим”.

После этого при мне шел спор между матерью и отцом. Мама сказала: “Ни под каким предлогом. И так нас разделяют, тебя забирают”. А отец возразил: “Это дело жизни и смерти”. И как-то эти слова, жизни и смерти, потрясли маму. И меня отправили в город отыскать деда. Город странно выглядел, потому что сновали туды-сюды машины со станции. То есть свозили людей к поездам, к эшелонам. Я с трудом нашел деда, сказал ему, что происходит. Он ответил: “Хорошо, я иду с тобой”. Собрал Алинку. Ее, между прочим, звали Алия, что значит “эмиграция”. А меня – Теодор, как Герцля – создателя сионистического движения. Мы были детьми вожака сионистов…

Собрал – и увел к себе, думая, что спасает.

А нас подвезли к эшелонам. Это был такой эшелон, который русские хорошо знают как “сорок людей – восемь лошадей”. Такую штуку создали в Первую мировую войну, чтобы перебрасывать армию. В вагоне было человек тридцать. Я был самым молодым. И поэтому мне отдали место у окошка, через которое я мог видеть людей.