Несмотря ни на что

Бурные рыдания вдруг потрясли все ее тело. На лицо Джона скатывались ее слезы. Дрожал и Джон, крепче обнимая ее, испытывая и боль, и радость. Радость оттого, что исчезло сопротивление, что женщина, плакавшая у него на груди, принадлежала ему. Оттого, что теперь, не отдавая себе в этом отчета, чувствовал в ней то безвозвратное подчинение одного существа другому, которое венчает любовь терновым венцом. И все, что было в Джоне хорошего, чистого и глубокого, слилось в одну огромную потребность беречь, грудью защищать эту женщину, окружить ее молитвенным обожанием.

Они встречались каждый день в саду за высокой стеной и любили друг друга и забывали обо всем на свете.

Если Чип и догадывался, он никогда ни о чем не спрашивал. Если леди Карней и знала, она не говорила ни слова. Она наблюдала, как расцветает вновь красота Виолы и как-то раз сказала ей об этом.

— Я так рада, — просто отвечала Виола и невольно добавила: — из-за Джона. Он разыскал меня и живет неподалеку от нас.

Она остановилась за стулом леди Карней.

— Вы считаете, что это дурно — брать от часа то, что он дает?

Леди Карней, не оглядываясь, погладила морщинистой рукой мягкую ткань белого платья Виолы.

— Дурно, хорошо — ужасно тяжеловесные слова, мой друг. Мне кажется, то, что можно как-нибудь объяснить и оправдать, нельзя считать определенно дурным, хотя наши суды держатся законом: «око за око, зуб за зуб». Добро — вещь относительная, это зависит от впечатления, какое ваши действия производят на других. Но зато в любви, слава Богу, есть только одно добро и одно зло. Добро — то, что вы делаете для любимого, зло — то, что только для самого себя и что неизбежно будет не в его интересах. После того, как вы возьмете свой час радости, вам придется сказать Джону: шестьдесят минут — это все, что мне угодно было подарить вам, потому что для меня так лучше. Ведь я верно поняла вас? Но как примет это Джон?

— Не знаю, — тихо сказала Виола, уходя в сад встречать Джона.

С ним, в его объятиях забывала о будущем, обо всем, кроме его близости и любви.

Любовь укрывает нас от смерти, злобы, страданий, даже лжи и обмана. Как во сне, сознаешь, что все это подстерегает за порогом, но пока любовь осеняет нас своим шатром, оно не тронет нас.

— Я в безопасности, пока я с тобой, — сказала как-то Виола Джону с омраченным взглядом.

Он поднял ее руку к губам и повторил лениво:

— В безопасности?!

— Да, от всех тревог, от себя самой.

Счастье делало Джона нелюбопытным. Ему только одного хотелось, — чтобы поскорее исчезла эта тень печали с ее лица.

— Ты будешь в безопасности от всего, что тебя мучает, дорогая, когда станешь моей женой.

— Это — запрещенная тема! — сказала торопливо Виола.

— О, срок истекает на будущей неделе. И тогда…

Она протянула руку и закрыла ему рот, говоря:

— Ты так далеко от меня, что приходится путешествовать за твоими поцелуями.

Вмиг Джон очутился возле нее на коленях и порывисто притянул ее за плечи к себе.

— Да неужели?! — Он тихо засмеялся от переполнявшей его радости. — Это с моей стороны небрежность, на которую вам, сударыня, не часто приходится жаловаться!

Виоле ужасно нравилась в нем эта насмешливая нежность, порою — мальчишески-грубоватая. Но сегодня она ей причиняла боль. Джон в ярком свете солнца казался так молод, так хорош, столько мужественности было в каждом его движении, несмотря на ленивую позу. Как будто для него только сиял этот дерзко-ослепительный день, все было для него, потому что он пришел со скипетром юности в руке.

И это-то заставляло внутренне трепетать Виолу, пока ее рассеянный взор переходил с темной склоненной головы возлюбленного на живую зеленую стену, по которой скользили серебряные пятна света.

Она думала: вот она, моя жизнь, — сад, огороженный высокими, отбрасывающими тень стенами, словно стерегущими меня. А жизнь Джона — как то открытое, необозримое пространство, что тянется за садом, уходит далеко-далеко, чтобы где-то слиться с небом.

И может ли она упрятать эту свободу за высокие стены, даже если Джон временно предпочитает те несколько экзотических растений, что он нашел здесь, бесчисленному ковру цветов на открытой ветрам, залитой солнцем равнине?

Он еще мало странствовал и видел — и поэтому его так привлекают изысканные цветы в огороженном саду, но позднее… Что будет, когда он увидит равнину?

Нет, ей нестерпимо играть в жизни этого юноши роль тюремщика. Это сознание делало ее и бесконечно печальной, и озлобленной. В чьей власти остановить время? Оно подкрадывается и подкрадывается, как неумолимый враг, и каждый день празднует незаметную победу. И любовь Джона, которой он хотел оградить ее, как щитом (о, ирония из ироний) открывала дорогу к мукам, означала смертельный удар по ее счастью.

И все же где-то в глубине души мерцала надежда на чудо, в которое не верила ее жизненная мудрость. Какой влюбленный не верит, что любовь заменит утраченное, достигнет невозможного? И любовь делает эти чудеса, если вера в нее велика. Ведь чудес, как таковых, никогда не бывало. Но вера — всемогуща.