Нескромные сокровища

– Государь, – ответила Мирзоза, – будем надеяться, что это пустяки и что две-три пробы кольца избавят вас от боли.

– Посмотрим, – сказал Мангогул.

Разговор между султаном и Мирзозой продолжался еще несколько минут, он покинул ее лишь в одиннадцать часов и направился навстречу приключению, с которым мы познакомимся в следующей главе.

Глава тридцать третья Четырнадцатая проба кольца. Немое сокровище

Из всех дам, блиставших при дворе султана, ни одна не могла сравниться в прелести и остроумии с молодой Эгле, женой великого кравчего его высочества. Она бывала на всех приемах у Мангогула, который любил изящество ее беседы; казалось, ни одно увеселение или развлечение не могло обойтись без Эгле – она бывала на вечерах у всех придворных. Эгле можно было встретить повсюду – на балах, спектаклях, интимных ужинах, охотах, играх. Везде она была желанной гостьей. Казалось, что из-за любви к удовольствиям она иной раз раздроблялась на части, чтобы угодить всем, желавшим залучить ее к себе. Поэтому нет надобности говорить, что не было женщины, такой желанной для всех и вместе с тем такой популярной, как Эгле.

Ее постоянно преследовала целая толпа воздыхателей, и было известно, что она далеко не со всеми была сурова. Была ли то с ее стороны оплошность или обходительность, – но простую вежливость нередко принимали как знаки внимания, и стремившиеся ей понравиться мужчины читали иногда нежность во взглядах, никогда не выражавших ничего, кроме приветливости. Не будучи ни язвительной, ни злоречивой, она открывала уста лишь затем, чтобы говорить лестные вещи, и вкладывала в свои слова столько души и живости, что в иных случаях ее похвалы наводили на мысль, будто она уже оказала кому-то предпочтение и хочет себя обелить, другими словами, что свет, украшение и радость которого она составляла, недостоин ее.

Можно подумать, что женщина, которую можно было бы упрекнуть лишь в избытке доброты, не должна иметь врагов. А между тем у нее были враги, и жестокие. Ханжи Банзы находили, что у нее слишком развязный вид и непристойная манера держаться; усматривая в ее поведении только бешеную жажду светских удовольствий, они решили, на основании всего этого, что ее нравственность сомнительна, и милосердно намекали об этом каждому, кто хотел их слушать.

Придворные дамы были не более снисходительны к ней. Они стали подозревать у Эгле связи, приписывали ей любовников, сделали ее даже героиней кое-каких крупных похождений, заставили ее играть некоторую роль в других; были известны подробности, называли свидетелей.

– Ну да, – шептали на ухо, – ее застали во время свидания с Мельраимом в одной из рощиц большого парка. Эгле не лишена ума, – добавляли при этом, – а у Мельраима его слишком много, чтобы он забавлялся разговорами в десять часов вечера в рощице…

– Вы ошибаетесь, – возражал петиметр, – я сто раз прогуливался с ней в сумерки и получил большое удовольствие. Но, между прочим, знаете ли вы, что Зулемар постоянно присутствует при ее туалете?

– Конечно, нам это известно, а также что она принимает за туалетом, только когда ее муж на дежурстве у султана…

– Бедняга Селеби, – подхватывала другая. – Его жена афиширует свои связи, надевая эгретку и серьги, которые получила в подарок от паши Измаила…

– Правда ли это, сударыня?..

– Истинная правда, она сама мне об этом говорила, но, ради Брамы, пусть это останется между нами. Эгле моя подруга, и я буду очень огорчена…

– Увы! – скорбно восклицала третья. – Бедное маленькое создание губит себя своей безрассудной веселостью. Конечно, ее жалко. Но двадцать интриг сразу – это уж, мне кажется, слишком.

Петиметры также не щадили ее. Один рассказывал про охоту, когда они вместе заблудились. Другой красноречиво умалчивал, из уважения к ее полу, о последствиях весьма оживленного разговора, который они вели под масками на балу, где он ее подцепил. Третий рассыпался в похвалах ее уму и прелестям, и в заключение показывал ее портрет, полученный, по его словам, от нее в минуту благосклонности.

– Этот портрет, – говорил четвертый, – более похож, чем тот, что она подарила Жонеки.