Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

– Андрюша, при чем тут новая жизнь? – с подчеркнутой кротостью сказала Анна Сергеевна. – Ты ведь знаешь, мне до сих пор не удалось устроиться на работу.

При других обстоятельствах Анна Сергеевна давно бы рассердилась на мужа, но сейчас она чувствовала себя виноватой перед ним. Против воли она уже в сотый раз глядела в окно и вздрагивала при каждом гудке автомобиля. Анну Сергеевну удивляло, что муж не видит ее волнения.

А его эта кротость жены, умевшей невинным голоском говорить невыносимые колкости при ссорах, раззадоривала все больше и больше.

– Довольно, – наконец сказал он, – хватит с нас новой жизни. Сегодня же объяви Марье: я ее увольняю. Две недели, полагающиеся по закону, придется потерпеть… – Он на мгновение задумался и сказал: – Третьего, четвертого, да – пятого апреля она отсюда уйдет.

Анна Сергеевна сказала:

– Хорошо, Андрюша, пятого апреля она уйдет.

Потом в комнату вошла злополучная Марья – Анна

Сергеевна посылала ее в магазин за кахетинским вином. Андрей Вениаминович фыркнул, застучал ногой.

Пожалуй, Марья, единственная из всех обитателей квартиры, была спокойна после происшествия. Имела ли она большой опыт кухонных боев, обладала ли крепкими нервами, но так же спокойно и быстро, как обычно, она занималась стряпней, молчаливая и деловитая.

– Марья, откройте дверь, к нам приехали, – сказала Анна Сергеевна.

Марья пошла к двери, и, увидя ее, шмыгнул в кухню Вова, прижимая к животу деревянный автобус.

– Дома Анна Сергеевна? – спросил Кондрашов.

Широко улыбаясь, вышел к нему навстречу Андрей

Вениаминович и немного громче, чем следовало, сказал:

– А-а, товарищ Кондрашов, прошу, прошу.

Он сразу же забыл о ссоре с женой и, коснувшись ладонью ее спины, шепнул:

– Аннушка!

Анна Сергеевна жалобно вздохнула, – она чувствовала, что вот-вот расплачется, до того ей было жалко Андрюшу теперь за его хорошее настроение, так же как пятнадцать минут назад она жалела мужа за его сварливость.

– Марья, будьте любезны принести из ванной водку, – сказал Андрей Вениаминович и добавил: – Не терплю теплой водки.

– Да, теплая водка… – сказал Кондрашов, глядя на Анну Сергеевну.

«Господи, – подумала Анна Сергеевна, – мрачен, смущен, сколько в нем непосредственности».

– Вам кахетинского? – спросил Андрей Вениаминович. – Приятное, пятый номер.

– Нет, нет, – всполошился Кондрашов, – я вина не люблю.

Они выпили по рюмке, наспех закусили и тотчас выпили по второй, а после третьей Кондрашов перестал закусывать сыром и потянулся через стол к зернистой икре.

– Вот это я одобряю, – обрадовался Андрей Вениаминович, – признаться, меня удивило, что вы предпочитаете сыр икре и балыку.

– Дойду и до балыка, – сказал Кондрашов, улыбаясь каким-то мыслям. Он не ел с утра и легко захмелел. Темное чувство к мужу Анны Сергеевны исчезло, все сделалось простым и приятным. А оттого, что здесь рядом сидела она и их связывала невысказанная, а поэтому особенно нежная близость, Кондрашову стало совсем хорошо, и даже в груди появилось какое-то сладкое жжение.

К концу обеда Андрей Вениаминович принялся философствовать.

Он разделял свои мысли на несколько категорий. У него были мысли для всех, мысли для старого товарища, были мысли, которыми можно делиться с родителями и с женой, и, наконец, мысли для себя.

Сейчас Андрей Вениаминович делился с Кондрашовым мыслями для родителей и жены, хотя Кондрашову можно было сообщать лишь мысли для всех. Это нарушение правил произошло оттого, что Андрей Вениаминович выпил водки.

– Вот, – говорил он, – на автомобильном заводе имени товарища Сталина я наблюдаю конвейер, да что конвейер – весь завод, станки и прочая. Конвейер, лента, люди у ленты. По ленте движется автомобиль, его собирают, наливают горючее, садится шофер, и машина катит куда-нибудь в Каракумы. А вот люди остаются у конвейера. Один семь часов обтачивает какой-нибудь ведущий вал, другой надевает колесо, третий прикрепляет фары. Вот сегодня фары, завтра фары и через год фары.

Анна Сергеевна, много раз слышавшая это рассуждение, зевнула и внимательно поглядела на мужа. Она уже не испытывала жалости к нему, а сердилась за недавний скандал и беспокоилась, чувствуя раздражение, овладевшее Кондрашовым.

– Да, – продолжал Андрей Вениаминович, – машина сходит с конвейера… Конвейер! Он тянется от Одессы до Владивостока, с него сходят Магнитогорски и Кузнецки, самолеты, турбины, а мы у этого конвейера делаем однообразные движения – одни руками, другие мыслью. И вот я спрашиваю вас: когда же начнем жить мы, дающие жить машине? А? Да-а, – протяжно проговорил он и, поглядев на сумрачное лицо Кондрашова, вдруг подумал: «Какого черта я разболтался!»

Он считал, что обладает спокойствием и выдержкой, и вот неожиданно поведал чужому человеку свои мысли.

Лицо Кондрашова показалось Андрею Вениаминовичу насмешливым и злорадным.

Он не удивился, когда Кондратов поднялся. «Ну, теперь я сжег свои корабли…» – подумал он.