Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

Эта встреча с Алексеем Максимовичем в большой степени повлияла на дальнейший мой жизненный путь.

В это время я еще не был литератором-профессионалом. Алексей Максимович посоветовал мне всецело перейти на литературный труд».

Так родился писатель. В литературу Василий Гроссман пришел из гущи жизни – провинциальной, шахтерской, заводской, хорошо знал, как живут рабочие, техники, инженеры. Он многое успел повидать в годы своей юности и молодости. Помнил гражданскую войну на Украине, эти впечатления отозвались в ряде его произведений. Родители Гроссмана принадлежали к той низовой интеллигенции (отец – инженер-химик, мать – преподавательница французского языка), которой и в 20-е и в 30-е годы материально жилось очень нелегко, концы с концами сводились с большим трудом, в школе и в университете ему пришлось постоянно подрабатывать себе на жизнь. Он был и пильщиком дров, и воспитателем в трудовой коммуне беспризорных ребят, нанимался на летние месяцы в Среднюю Азию во всевозможные экспедиции. В 1929 году Гроссман окончил химическое отделение физико-математического факультета Московского университета и уехал в Донбасс. Работал в Макеевке старшим лаборантом в Научно-исследовательском институте по безопасности горных работ и заведующим газоаналитической лабораторией шахты «Смолянка-11», затем в Сталино химиком-ассистентом в Донецком областном институте патологии и гигиены труда и ассистентом кафедры общей химии в Сталинском медицинском институте. В 1932 году Гроссман заболел туберкулезом, врачи рекомендовали ему поменять климат, он переехал в Москву, поступил на работу на карандашную фабрику имени Сакко и Ванцетти – был там старшим химиком, заведующим лабораторией и помощником главного инженера. Впечатлениями тех лет навеяно многое в его произведениях – и не только в ранних, как «Глюкауф», «Повесть о первой любви», «Цейлонский графит», но и в романе «За правое дело», в главах, посвященных шахтеру Новикову.

Конечно, подлинный художник наделен особой проницательностью, он видит и то, что не бросается в глаза людям, у которых нет художественного таланта, что закрыто от них. У художника особая отзывчивость, особое воображение, позволяющие ему проникать в мысли и чувства, взгляды и резоны других людей – иного возраста, среды, воспитания, мировосприятия, ставить себя на их место, вживаться в их жизнь, но этот дар, данный природой, питает биография писателя, пережитое им самим, накопленный жизненный опыт. Гроссман немало успел повидать до того, как стал профессиональным литератором, но очень многое ему пришлось пережить и потом, в годы разгула массовых репрессий (была арестована его жена – О. М. Губер), во время Великой Отечественной войны (на всю жизнь незаживающей раной осталась смерть матери, уничтоженной гитлеровцами в еврейском гетто Бердичева), о терниях его литературной судьбы в послевоенное время я уже говорил.

Великая Отечественная война стала для Василия Гроссмана, как для многих наших людей, особым временем, ни с чем не сравнимой школой постижения народной жизни. Четыре года войны, как говорили в армии, от звонка до звонка, он был фронтовым корреспондентом «Красной звезды». В статье «Памяти павших», опубликованной «Литературной газетой» к пятилетию начала войны, 22 июня 1946 года, Гроссман вспоминал: «Мне пришлось видеть развалины Сталинграда, разбитый зловещей силой немецкой артиллерии первенец пятилетки – Сталинградский тракторный завод. Я видел развалины и пепел Гомеля, Чернигова, Минска и Воронежа, взорванные копры донецких шахт, подорванные домны, разрушенный Крещатик, черный дым над Одессой, обращенную в прах Варшаву и развалины харьковских улиц. Я видел горящий Орел и разрушения Курска, видел взорванные памятники, музеи и заповедные здания, видел разоренную Ясную Поляну и испепеленную Вязьму». Здесь названо еще далеко не все – Гроссман видел и форсирование Днепра, и только что освобожденный нацистский лагерь уничтожения – Треблинку, и агонию Берлина. И всюду – огонь, дым, пепел…

Три небольшие выписки из фронтовых записных книжек Гроссмана.

«Горящий Гомель. Выбежал человек и кричит: „Пожар!“ Все сидят на мостовой и молча смотрят, он оглянулся и тоже сел – горел весь город.

Огромное здание склада сгорело – на стене сохранилась надпись: «огнеопасно». Гомель горит и когда рушатся дома, странно, точно лес вырастает сквозь рушащиеся стены и крыши – розовые от жара трубы. Их много, тонких, высоких – лес».

Это сорок первый год.

А это запись, сделанная сразу же после сокрушительной немецкой бомбежки Сталинграда:

«Сталинград сгорел. Писать пришлось бы слишком много. Сталинград сгорел. Сгорел Сталинград».

Чуть позднее, преодолев шок первого впечатления, он запишет и некоторые подробности этого ужасного дня:

«Мертво. Люди в подвалах. Все сожжено. Горячие стены домов, словно тела умерших в страшную жару и неуспевших остыть… Среди тысяч громадин из камня, сгоревших и полуразрушенных, чудесно стоит деревянный павильон, киоск, где продавалась газированная вода. Словно Помпея, застигнутая гибелью в день полной жизни».