Несколько мертвецов и молоко для Роберта

Здесь, в СИЗО, я четвертый месяц. Сейчас ноябрь, и в камере очень холодно. На прогулки, кроме меня, никто не ходит. Крысолов никак не поймает крысу, а у мошенников скоро суд, к которому они добросовестно подготовились. Каждый из них накатал себе речь, страниц на двадцать, не меньше, и иногда, расхаживая по камере, читает ее нам. Послушали бы вы, что это за убожество, но делать нечего. Мошенники надеются произвести на граждан судей самое благоприятное впечатление. Посмотрите, что за ангелочки порхают перед вами. Смех, и только.

Прогулки — по желанию. Если отказываешься, продолжаешь торчать в камере. Если изъявляешь желание, тебя на сорок минут отводят в бетонную клетку, где сверху, через решетку, видно небо. Сегодня шел снег, сыпался мне прямо на голову, сыпался в этот чертов прогулочный «дворик», и на лавочке, которая одиноко торчит посреди «дворика», был целый сугроб. Я сгребал снег с лавки голыми руками, лепил снежки и, бросая, разбивал их об стену.

Потом я познакомился с человеком, который прогуливался в одиночестве в соседнем «дворике»… Видеть его, конечно, не увидел и вряд ли когда увижу. Мог лишь слышать его голос, так же, как он — мой. Голос почему-то сразу же предложил прочесть собственноручно написанное стихотворение. Название я не расслышал. Что-то о зловещей старости.

— Валяй! — разрешил я.

Голос, прежде чем начать, пару раз кашлянул, а потом вопросил:

Зачем мне старость?
Жизнь — терпенье,
А старость — вовсе ад!
Дай Бог прожить
Не больше сорока.
А сорок — разве не за
Сроком этим —
Начало старости,
Конец терпенья?
Что быть могло бы хуже?
Нет, лучше тридцать
Протянуть! Поесть,
Попить, гульнуть, напиться,
Как вампир, горячей крови.
И сдохнуть! В огне
Погибнуть, утонуть.
Зарезанным быть чьей-то
Жалостливою рукою,
Попасть под супериномарку
Иль захлебнуться собственной
Блевотиной, напившись на
Поминках удавившегося друга.
Подумать страшно — мне
Сейчас за двадцать,
А будет больше.
Тридцать, сорок, пятьдесят
И, может, даже девяносто!
Холодные конечности, беззубый рот.
Жующий что-то бесконечно,
Бессмысленность в мозгу и
Никаких желаний, кроме
Сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть!

Голос вдруг прервался и спросил:

— Нравится?

— Нравится! — крикнул я.

— Продолжать?

— Продолжай!

…Иисус Христос — счастливчик.
Молодец, хитрюга. Он умер
В возрасте Христа, и молод
Будет бесконечно. Как вино,
От времени лишь молодеющее.
А те, кого похоронили намного
Позже, чем они погнили,
Изъеденные старостью, болезнями,
Червями. Они — глупцы,
Несчастны безвозвратно.
Ведь жизнь одна,
А в смерти будем вечно…

Голос снова спросил:

— Нравится?

— Нравится, сказал уже. Правда, немного непонятно. И еще: причина должна быть, понимаешь? Я, может быть, тоже хочу умереть, но мне ясно, почему я хочу это сделать. А тебе?

— А мне по херу! — ответил голос.

— Твое имя случайно не Курт Кобейн?

— Нет, меня зовут Иван Осокин, мне двадцать три года, и я дожидаюсь суда за убийство своей бабушки. Она была колдунья. Настоящая ведьма! А ты за что здесь, приятель?

— За то, что любил, — сказал я.

— Разве за это сажают?

— Как видишь.

— И кого же это ты любил?

— Собственную мать, — сказал я. — Свою собственную мать.

— Ты псих, дружище, — дружелюбно сказал голос. — Ненормальный. В доме, где я жил, тоже был один дурачок вроде тебя, который трахал сестру и свою мать. Избивал их и трахал. Его потом в психушку отправили. Ты, видно, тоже ненормальный.

— Да, ненормальный, — подтвердил я. — Но в армии, где я успел немного послужить, мне попалась статья в журнале, и в этой статье утверждалось, что Элвис Пресли и Леонардо да Винчи тоже спали со своими матерями, тоже трахали их, значит. И там утверждалось, что эти отношения — естественные, так как всего лишь развивают и укрепляют взаимосвязь матери и ребенка — в былом единого целого. Много там чего было написано, всего не помню… И журнал как назывался, тоже не помню. Везде я таскал с собой лист из этого журнала, ей показывал, потом потерял…

— Черт с ними, с Пресли и да Винчи, — сказал голос за стеной. — Как с тобой-то все это произошло?