Несколько дней

Среди людей, для которых продолжение рода и неукоснительное соблюдение общепринятого уклада жизни являются одними из основных мерил человека, я тоже считался немного «странной птицей».

Так или иначе, но в тысяча девятьсот шестьдесят третьем я еще изучал зоологию в Иерусалимском университете. Свою учебу я упоминаю лишь как хронологический факт, так как она не имеет никакого отношения к данному повествованию, тем более что на факультете я звезд с неба вовсе не хватал. Учебные лаборатории Терра-Санта и Русского подворья[85] быстро наскучили мне. Я смотрел на ворон, что гнездились на ветвях высокой сосны, росшей неподалеку от университетского корпуса, и боролся с желанием забросить подальше в угол дурацкие препараты, сбежать с занятий, влезть на сосну и заглянуть в их гнездо.

— Я начинаю просто ненавидеть эти микроскопы, — сказал я как-то Наоми. — Все, что мне нужно, можно разглядеть и глазами.

— Так что же ты любишь? — спросила она меня.

— Тебя люблю. С того самого дня, как родился. Я даже помню, как увидел тебя впервые. Мне был один день от роду, а тебе — шестнадцать лет.

— Так чего же ты ждешь сейчас?

— Жду, пока ты станешь со мной одного возраста, — сказал я.

— Я знаю, чего ты ждешь, Зейде. Ты ждешь, пока я состарюсь и не смогу больше забеременеть. Ведь этого ты боишься больше всего — что у тебя родится сын, а потом — внук, и тогда уж Ангел Смерти придет за тобой, идиот несчастный!

У Наоми с Меиром родился сын. Я уже говорил, что мне не хотелось бы ничего о нем рассказывать. Тем более что он родился незадолго до смерти моей матери, так что не имеет прямого отношения к этой истории.

Уже через несколько месяцев после прибытия в Иерусалим я знал наперечет почти все вороньи кланы в городе: большую стаю, обитающую в Лунной Роще, а также тех, что гнездятся в Доме прокаженного[86] и на кладбище. С высоты квартала Ямин-Моше я наблюдал за большим деревом в Армянском квартале по ту сторону границы,[87] служившем местом ежевечерних собраний воронов.

В конце следующего года я уехал из Иерусалима и вернулся в деревню.

Глава 2

В наш первый ужин Яакову было пятьдесят пять, мне — двенадцать, и оба мы были очень смущены. Второй состоялся после моей демобилизации из армии. Как все молодые люди, я был легкомыслен и насмешлив, а Яаков уже тогда казался старше своих лет.

В этот раз мне было уже за тридцать, а ему — далеко за семьдесят. Когда я вскрыл конверт с приглашением на третий ужин, мое сердце сжалось. Я понял, что это отпечатанное на дорогой глянцевой бумаге и разукрашенное всяческими завитушками послание Шейнфельд наверняка специально заказал в единственном экземпляре в типографии.

— Я подожду вас внизу, в такси, — сказал водитель, приехавший за мной.

Это был тот самый таксист, который привез мне прошлое приглашение, все эти годы возивший Яакова на его «посиделки» на автобусной остановке рядом со въездом в нашу деревню.

— Нет уж, заходите, попейте чего-нибудь, пока я оденусь.

— Не спешите, я подожду в машине, мне не впервой, — мягко отклонил мое приглашение тот.

Я заглянул к Моше и предупредил, что сегодня не смогу помочь ему доить коров, мигом надраил до блеска ботинки, вымылся, побрился и надел свежую белую рубашку.

Яаков, вышедший навстречу, был одет в один из тех костюмов, которые достались ему от покойного мужа Ривки. Пиджак, когда-то нарядный и весьма элегантный, висел на Шейнфельде как тряпка. Когда Яаков горделиво прохаживался в нем по своей просторной, прекрасно оборудованной кухне, он выглядел, как нищий, случайно оказавшийся в доме богача.

Его руки дрожали, а голова тряслась так, что, казалось, вот-вот отлетит, однако за всем этим скрывались размеренные и ловкие движения мастера своего дела. Яаков умел перевернуть бифштекс на сковороде одним неуловимым движением кисти, мог с закрытыми глазами определить, насколько прожарилось мясо изнутри, и когда он замешивал тесто для вареников, то закатывал рукава и работал всеми десятью пальцами, ладонями и даже локтями.