Несколько бесполезных соображений

Комната, в которую мы вошли, оказалась больше, чем я предполагал. Возможно, потому, что ее не загромождала мебель. Старинный, дорогой по нашим временам шкаф, два высоких кресла возле круглого стола, а на столе пепельница с тремя трубками, и никаких следов пепла. В посудном шкафчике прекрасный чайный сервиз. На стене два давних больших фотопортрета в черных рамках: угрюмый господин с бакенбардами и смиренная, довольно красивая дама.

— Хотите чашечку чаю? — спросила хозяйка. Жестом она предложила мне сесть в кресло у стола с пепельницей и трубками. Я сел и сказал:

— Вы, наверно, думаете: а что ему понадобилось в этой глуши? Отвечу: меня привело сюда любопытство. В деревне я слышал, что в этих местах есть ферма, где обитают призраки. Вот мне и захотелось взглянуть на нее.

Женщина засмеялась, громко и резко.

— Знаю, что вы имеете в виду, — сказала она, ставя передо мной чашку. — Старая байка. Видите ли, в этих краях действительно жил богатый крестьянин, очень богатый. И у него был сын, единственный сын, которому вздумалось жениться на простой девушке. Но в те времена это было невозможно. Совершенно невозможно. Деньги женились на деньгах, не так ли? И тогда этот юноша повесился у крыльца на старом дубе. Дуб и по сию пору стоит на том самом месте. А люди болтают, что по ночам там слышны жуткие стоны. Поэтому жить на той ферме никто не хочет. Сейчас в ней свинарник. Свинки ночью ничего не боятся.

Она опять хихикнула. Потом присела на корточки возле чайного столика, налила в блюдечко молока и ласково сказала:

— Пей на здоровье, мое сокровище. — Рука ее задвигалась, словно поглаживая кошку, но самое кошку я не видел. Когда ее голубые глаза поймали мой взгляд, она поднялась и своей молодой, упругой походкой отошла к окну.

Гроза отгремела, и, хотя дождь еще накрапывал, уже появилось солнышко.

— Дождь и солнце! Грибной дождь! — воскликнула женщина.

Я встал и поблагодарил:

— Спасибо за чай. Мне пора. До свидания.

Она не ответила и, что-то бормоча, снова присела на корточки у блюдца с молоком.

Через палисадник я вернулся на тропинку. По ней как раз ехал на стареньком велосипеде какой-то продубленный дождем и ветром старик. Поравнявшись со мной, он остановился и спросил:

— А что, его трубки так и лежат на столе? Я кивнул.

— Ну-ну, — протянул он, обдав меня запахом можжевеловой. Потом сплюнул в траву табачную жвачку. — Я хорошо знал этого парня. Он прожил у нее двенадцать лет. Чудной малый. Никто не знает, откуда он взялся. Просто появился там однажды да и застрял на двенадцать лет. Очень на него похоже. Крепкий как дуб был парень. И работенка у него была не всякому под силу. Как вдруг ни с того ни с сего расхворался. За какой-то месяц превратился в скелет. Раз только и вышел из дома больной. С тех пор я больше его не видел. Никогда.

Крупная капля, висевшая у него на носу, наконец упала.

— Она сказала, что он умер, — хрипло добавил он. Потом наклонился ко мне поближе, запах перегара стал сильнее. — Покойников-то хоронят, верно?

— Верно.

— Ну а его не хоронили, нет… — Он опять водрузился на велосипед, бормоча: — Не хотел бы я побывать в том домике.

И медленно покатил прочь, немного виляя из стороны в сторону.

Пекарь

На одной из старых, замызганных амстердамских улиц, где солнце по непонятным причинам светить отказывается, я невольно вспомнил о пекаре. Когда-то он жил тут, в доме номер 13, ведь судьба уж если испытывает, то на всю катушку, Взглянув вверх, я увидел у окна другого полунищего бедолагу, который сосредоточенно что-то пил из большой чашки. Наверно, жидкий кофе, сильно разбавленный молоком с пенками.

Шагая дальше с опущенной головой — не от уныния, а оттого, что улица была загажена собаками, — я подумал о той картине. Интересно, что с ней стало? Погибла вместе с мусором в огне на свалке? Или продана за бесценок на барахолке на площади Ватерлоо? И какой-нибудь ироничный молодой человек повесил ее в самовольно захваченной квартире?[57]

«Кто эта баба?» — спрашивают его.

«Сам не знаю. С площади. Я зову ее тетушка Тоос».

Когда мы познакомились во время войны, пекарю немного оставалось до пенсии. Собственно, он был не пекарем, а разносчиком хлеба: развозил по домам непропеченную продукцию большого, но никудышного хлебозавода. Буханки лежали в продолговатой ручной тележке, которую он тихонько толкал перед собой, то и дело оглушительно чихая по причине сенной лихорадки. Кроме того, ходить ему было трудно из-за опухоли на большом пальце правой ноги, против которой тогдашняя медицина «была бессильна».