Несчастные

И как только язык у меня повернулся сказать такое? И как только дерзости у меня хватило взять и жать их ручку нежную?..

И больно мне было, и жалко их, и злоба дикая душила за горло -- все вместе...

Потянул я их за ручку к себе, а они вздрогнули плечиками, поднялись, глядя на меня испуганно и жалобно, и вдруг -- упали передо мной на пол и головкой склонились низко-низко, до самого пола.

Мне, псу смердящему, в ноги они поклонились! Как вспомню об этом -- сердце в груди переворачивается!.. Уж как должно быть горько и страшно было им в ту пору, бедненьким!..

-- Кирилла Иваныч! -- сказали они, заливаясь слезами: -- Богом молю вас -- не троньте вы меня!..

Что ж тут было делать?.. Вся злоба моя пропала, сердце словно растаяло. Поднял я их, посадил на постель.

-- Бог с вами, говорю, Любовь Ивановна. Только как же быть-то, ежели вы -- моя супруга, а я, извините -- ваш муж?.. Ведь, надо мной смеяться будут! Да и мамаша ваша что скажут?..

А они заливаются, плачут, фатой подвенечной глазки утирают, и ничего больше не говорят, а плечики их дрожат, как в лихорадке...

Подумал я, подумал, развел руками.

-- Эх, говорю, Любовь Ивановна! Уж какая бы сладкая жизнь была у нас с вами, если бы вы хоть чуточку любили меня! А уж я люблю вас так, что и сказать невозможно!.. Да что и говорить!.. -- махнул я рукой, отвернулся, не выдержал -- сам заплакал: -- Пусть будет по-вашему. Только мамаше ничего не говорите, а то рассердится и на меня, и на вас...

Утерли они глазки, протянули мне ручку и тихонько сказали:

-- Спасибо...

А я поцеловал их ручку -- и то уж много для брачной ночи такого ничтожного, никудышного человека.

-- Не на чем-с, -- сказал я, и не утерпел, прибавил: -- Не моя -- ваша воля...

Они сидели на постели совсем слабенькие, ручки уронили, головку к плечику склонили. Как ни обидно мне было, а жалость опять взяла свое.

-- Дайте, говорю, Любовь Ивановна, я хоть помогу вам раз-деться. Не управиться вам самой...

Но они испугались, застыдились. Тихо сказали:

-- Не надо, Кирилл Иваныч. Я сама. Вы идите...

Куда мне было идти -- из своего дома, от своей жены?..

V.

Так странно, непонятно все это мне показалось. Вот я женился, повенчался в церкви Божией, при людях кольцами менялись, и батюшка назвал нас мужем и женой, -- а я не могу обнять и поцеловать мою жену, и в первую же ночь должен уйти от нее и не смею ничего сказать ей и даже прикоснуться к ней!.. Было ли у кого-нибудь такое, или это только я такой несчастный, бесталанный?..

Ничего больше я не сказал им, вышел из спальни, притворил двери. "Что ж, думаю, некуда мне отсюда идти, тут и околевать буду у ихней двери..." И лег я, как собака, на полу, у порога и заплакал горькими слезами, проклинаючи свою жизнь и час моего рождения. Но плакал я тихонько, чтобы Любовь Ивановна не услыхали и сон свой не встревожили. А потом заснул...

Да, видно, не долго я спал. Чувствую, кто-то рукой меня по плечу как будто гладит. Проснулся -- Любовь Ивановна стоят надо мной, уже причесанные, одетые, в светленьком платьице. Это они ручкой меня трогали, чтобы разбудить...

Вскочил я, не помню и не понимаю -- где я и что со мной. А они, потупившись, тихонько сказали:

-- Зачем вы тут легли, Кирилла Иваныч?.. Идите, лягте на мою постель, я уже больше не буду спать...

Горько мне стало от их жалости ко мне.

-- Нет, уж, говорю, Любовь Ивановна!.. Где уж мне -- да на вашей постельке!..

Посмотрели они на меня так серьезно, бровки сдвинули. Потом вдруг положили мне руку на плечо и тихо спросили:

-- Вы сердитесь на меня, Кирилла Иваныч?..

И у самих слезы на глазках заблестели...

-- Как я могу сердиться на вас! -- сказал я, а сам весь дрожу оттого, что их ручка лежала на моем плече: -- Вы и так очень ласковы со мной, не стою я этого. Много благодарен вам. А если обеспокоил вас -- простите, больше не буду, уйду спать на двор...

Опустили они низко головку на грудь, точно виноватые, и пошли в свою комнату, ничего больше не сказав мне. А я устроил себе постель в другой комнате и опять лег, потому что еще было совсем рано...

Так и стали мы жить на разных половинах, как брат и сестра. И сначала никто этого не замечал. Любовь Ивановна со мной обходились ласково, приветливо, -- да не давала мне радости эта жалостливая ласковость. Целый день проводил я в лабазе, только обедать ходил на часок к ихней мамаше, а вечером шел домой с такой тоской и печалью в сердце, что и в дом идти было неохота, а хотелось лечь у крыльца и выть по-собачьи...