Соколов не попытался защитится, даже руки из карманов не вытащил. Он позволял бить себя, словно это доставляло ему удовольствие. Что ж, если это так, то я испытывала аналогичные чувства. Мне хотелось вгрызться в его шею, разорвать грудную клетку, достать его холодное сердце и прыгать, до тех пор, пока от бесчувственного органа не останется и мокрого места.
— Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя, Саша!
От Соколова меня оторвали чужие руки. Слишком грубо. По-хамски. Тот, кто это сделал, явно был не на моей стороне.
— Ты чего творишь, Заразная? Совсем уже из ума выжила? — рычал Рыбин, сжимая руками мой живот. Так, что не хватало воздуха. Так, что к горлу подступала желчь. Он всячески уворачивался от моих когтей и едва удерживал меня на месте.
— Убери от меня свои руки, урод! — орала я не своим голосом. — Не трогай меня! Отпусти, сволочь!
— Отпусти ее, — смеялся Саша. — Пусть выскажется.
На его лице красовались взбухшие поломы, виднелись кровоподтеки, волосы были взлохмачены — неизменной оставалась только улыбка. Дерзкая и вызывающая. Холодная и нераскаивающаяся.
— Мы пошли тебе навстречу, забыла? — кряхтел Рыбин, ломая мои ребра. — Мы не трогали тебя, а ты сама нарываешься? Скучно жить стало?
— Пусти меня, ублюдок! — брыкаясь, я плюнула Рыбину в прямо лицо, отчего тот шарахнулся от меня, как от заразы.
Проведя ладонью по лицу, он поморщился.
— Ты влипла, Цветкова, — Его глаза вспыхнули яростью. — Крупно влипла. Я тебе на куски порежу.
Мои пальцы коснулись ножа — смогу ли я опередить Рыбина в его планах и, наконец, восстановить справедливость? Ведь он заслуживает дырки в брюхе как никто другой…
Потасовка могла перейти в кровавое месиво, если бы не учителя, которые разогнали нас, как стаю мух. Не сомневаясь в истинных зачинщиках, директор пригласила братство «V» на воспитательную беседу. Я же осталась стоять на месте, катая в пальцах частички чужой плоти и чувствую на себе десяток ошарашенных взглядов.
— Чего уставились? — прорычала я, и испуганный народ поспешил убраться. А мне пришлось еще раз убедиться, что этот несложный вопрос обладает какой-то необъяснимой магией.
— Записываем тему урока и начинаем изучать материал, — волевой бас Жанны Анатольевны без труда подчинил учеников. Их головы прилипли к учебникам, а карандаши задрожали в руках. Учитель была рада такой дисциплине. А еще она была безумно рада тому, что Семен остался сидеть с Ниной. Она была готова усадить его к себе на колени, лишь бы он был вне досягаемости от меня.
И пусть это был уже четвертый урок, мои подушечки под ногтями продолжали пульсировать болью. Растрепанные волосы спадали на лицо. По телу выступили красные пятна. Расчесав письменной ручкой свои ноги, я с грустью осознала, что не надела колпачок. Теперь мою юбку украшали синие полосы.
Встретившись с Семеном взглядом, я слабо улыбнулась — изображая тигрицу, он поцарапал пальцами воздух. Новость о потасовки быстро разлетелось по школе, но такая популярность не особо радовала меня.
— Соколов! — Удар указки об стол вернул Семена в исходное положение. — За работу! А свои кривляния оставь при себе!
Первым от директора вернулся Лагута. Не изменяя традициям, он положил мне на стол мятый клочок бумаги. Братский «почтальон» даже не попытался сделать это незаметно.
Я развернула записку, только уже без страха. Мои руки не дрожали, как это было прежде. Теперь это была обычная бумажка и, с внушительным количеством ошибок, текст.
Собака спит с нАжом в спине,
Пусть гАрит она в огне,
Кровь бИжит с нее ручЪем,
Спит собака мертвым сном.
Мое веко задергалось, но нет от нервов, а от слезливого смеха, который вырывался наружу. Я попыталась притормозить его ладонью, но не вышло. Дикое ржание нарушило гробовую тишину.
— Цветкова! — взорвалась Жанна. — Ты пришла на урок, а не на цирковое представление!
Пропустив мимо ушей ее ругань, я повернулась к Лагуте.
— Вы опоздали, — хохотала я, обнимая живот. — Передай своему начальнику, что из тебя хреновый доставщик. Ваши записки уже не актуальны, мальчики. Ой не могу! Вот так напугали! А-ха, собаку уже прирезали, а угроза только поступила! Паршиво работаете, парни!
Из глаз выступили слезы. Все, включая учителя, смотрели на меня округленными глазами, что смешило еще больше. А вот Колька Лагута был расстроен. Скорее всего с него спустят несколько шкур, когда узнают, как он облажался. Пускай. Мне совсем его не жаль.
Как и следовало ожидать, в довольно грубой форме, я была удалена из класса. Повесив рюкзак на плечо, я шагала вдоль стены, обтирала об нее плечо и изучала надписи:
КУКУШКА + СОКОЛ = ЛЮБОВЬ.
8 «А» — ЛУЧШИЙ КЛАСС НА ЗЕМЛЕ.
УЧИТЕЛЯ ТВАРИ!
НЕНАВИЖУ ЭТУ ШКОЛУ!
Я ЛЮБЛЮ ШАЙКО ВАЛЮ.
А вот и рука Рыбина:
ЦВЕТКОВА — ЗАРАЗНАЯ. ПУСТЬ ВСЯ ЗАРАЗА ГОРИТ В ОГНЕ.
Мои плечи напряглись. Нет, я привыкла к его измывательствам — они никак меня не коробили, — меня смутила его грамотность. Ни в одном слове он не допустил ошибку. «Горит» — он написал правильно несмотря на то, что в записке было: «гАрит».
Я принялась изучать остальные каракули.
ЗЛАТА ДУРА.
ЦВЕТКОВА ИЗ «Г» КЛАССА БОЛЕЕТ СПИДОМ.