Нерушимый-9

— То есть, все что мы имеем… Не мы с тобой — страна, достижения, порядок, это суггестия?

Да, Рина. Я видел девяностые. Видел неуправляемую биомассу. Стоит ослабить карающую длань, и прет наружу звериное. Да, большинство все-таки в силах усмирить зверя, но и тех, кто не в силах, хватит, чтобы начался хаос. Можно обложить народ страхами и запретами, а можно установить красные флажки в сознании, отчасти лишив свободы воли одних, которые этого даже не почувствуют, и обезопасить от них других. Что правильнее? Вопрос без ответа.

— Не все, но кое-что — точно, — ответил я и поцеловал Рину.

Она развернулась и, когда я стал отстраняться, притянула меня к себе.

А дальше…

А дальше я снова прочувствовал, что счастье возможно только с равной. Все, что было с женщинами до Рины — выхолощено и двумерно. Как детский рисунок палка-палка-огуречик — и живой осязаемый человек. Наверное, то же испытывала Семерка, которую трясло, стоило ей почуять силу. Но с Юлей не получалось слиться и умножить ощущения, как с Риной. Наверное, потому что природа ее силы другая.

И как жаль, что мало кто (или вовсе никто) не в силах ощутить эту высшую форму проявления любви.

Когда мы лежали счастливые и опустошенные, я думал о том, что ни я никогда не изменю Рине, ни она мне, потому что это не только противоречит нашим принципам, но и бессмысленно. Лучше все равно не будет, а стоит ли рисковать настоящим ради суррогата?

* * *

День выдался солнечный и на удивление теплый, идеальный для тренировки. Еще пара недель, и замелькают в небе стрижи, проклюнутся первоцветы.

Все было штатно: немного физухи — с ней Саныч перестал усердствовать после сборов, потом — специальные упражнения, когда мы, вратари, тренировались отдельно, в том числе на тренажерах для вестибулярки.

Саныч вернул Сему Саенко из молодежки и велел мне его натаскать. Потому что, если меня дернут на какой товарняк в составе сборной — да мало ли зачем я понадоблюсь и что со мной случится — а Васенцов травмируется, команда останется без вратаря.

Потом — обед в столовой. Получасовой перерыв мы провели, скучковавшись на трибунах в ожидании двусторонок — уж очень все по солнцу соскучились. Гусак отбился от коллектива, уселся на синее сиденье, нагретое солнцем, скрестил руки на груди и вырубился.

Левашов, с тревогой на него поглядывающий, сказал вполголоса:

— Чет он странный. Глаза красные, кидается на всех. Чуть что, сразу спать.

— Ага, — кивнул Микроб, — еле ползает и тупит.

Видманюк, он же Ведьмак, прошептал:

— Или девка завелась, или шо употребляет.

Я, конечно, знал, что дело в даре: Гусака одолели видения, и он не высыпается — но промолчал. Все более очевидным становилось, что да, дар у него есть, причем более разрушительный, чем у нас всех. И если Витек не совладает с силой, то рискует вылететь из команды, а то и повредиться рассудком. Вот только как ему помочь? Его сила неуправляема и пробуждается спонтанно.

Я все же попытаюсь — ну а вдруг? От родителей он съехал в собственное жилье — никто нам не помешает.

— Наверное, подруга у него, — сказал я.

Левашов тряхнул белыми кудрями.

— Не, я бы знал. Реально стремно за него. Спрашиваю — он это… молчит.

— Кстати да, — кивнул Микроб. — Что-то с ним не то, загрустил наш балагур.

И на меня посмотрел. И все посмотрели. Что я вам, отец-настоятель? Как почувствовали, что только я могу ситуацию разрулить. Пришлось пообещать:

— Поговорю с ним, пока Саныч собак на него не спустил.

— Идет! — прошептал Левашов и рванул будить Гусака.

Витек принялся отмахиваться, задергался. Когда очнулся, провел по лицу ладонями, словно умываясь. И правда ведь можно подумать, что он всю ночь бухал или что похуже.

Однако двусторонки он отыграл достойно. Уже после шести Саныч в раздевалке напомнил: через неделю к нам приезжает «Спартак», нужно сосредоточиться и не забывать об этом ни на минуту.

— Даже когда на бабе лежишь? — съехидничал Колесо.

— Да хоть на двух, а третья сверху! — сверкнул глазами Саныч. — И вообще, бабы пусть подождут, — Он перевел взгляд на Гусака.

— Кто в основном составе? — уточнил Левашов.

— Кто лучше всех себя проявит и будет максимально готов, — припечатал Саныч и напомнил: — Расходимся. Не пьем, не курим, не шляемся, ложимся в десять, чтобы успевали восстанавливаться. Поняли?

Теперь его взгляд остановился на печальном Гусаке, который собрался что-то сказать и уже шевельнул губами, но передумал и отвернулся.

Одевшись, все начали расходиться. Микроб, напевая себе под нос, ждал меня, но вспомнил, что я обещал поговорить с Витьком, и ушел. А я не спешил, уселся на банкетке, поглядывая на Гусака. Он все понял, между нами будто протянулась невидимая веревка, связавшая нас одной тайной. Из раздевалки мы выходили молча, а на улице, в закатных сумерках, он вытащил мобилу и демонстративно переложил в рюкзак из кармана куртки. Я включил глушилку.

— Теперь можно говорить.

Витек будто бы ожил и наконец поделился грузом, который носил все эти дни:

— Это невыносимо. Можешь узнать, что с этим делать? Другие же как-то справляются, а я сплю урывками, вижу всякий бред.