Нерушимый 4

Клыков принес мне куртку, и мы засели в том самом спортбаре, где слушали обращение новоизбранного президента футбольного клуба, Олега Романцева. С утра тут было безлюдно. На экране плазмы китаяночки в черных купальниках показывали чудеса синхронного плавания.

— Димидко пишет, чтобы возвращались, — сказал Микроб, вертя в руках телефон.

— Угу, — прогудел Погосян, — он всем одно и то же пишет, что мы устроили детский сад, и «Титан» вполне может отказаться лечь под «Старт».

Я вертел в руке визитку Сеченова и сосредоточенно думал. Допустим, мы откажемся прогибаться — что дальше? Нечестное судейство, всякие подставы — и никому ничего не докажешь.

— Какая сука оказался этот твой Витаутович, — изрек Микроб. — А так дышал, так дышал.

— Да блин, сам в шоке, — ответил я.

— Позвонишь этому? — спросил Клыков и взглядом указал на визитку.

Я пожал плечами.

— Не хочу. Я ж не ради бабла играю — за идею, так сказать. И мне наша команда нравится. Не представляю, как бегают из команды в команду.

У меня, то есть у Звягинцева, всегда была прожорливая совесть. А после перерождения я окончательно укрепился в вере, что деньги с собой в могилу не унесешь, и на некоторые вещи взгляд поменялся. Меня вернули для того, чтобы я делал, что хотел. А хочу я, получается, правильных и нужных вещей. Когда на своей шкуре испытываешь конечность жизни, на многие вещи начинаешь смотреть по-другому, учишься ценить настоящее.

Эта команда — моя. Каждый вложил в нее немного себя, я — тоже. Уйду-то я в чужое, где нужно принимать чужие правила, растворяться и подстраиваться. Да, глупость, да, блажь. Все меняют команды, но я перестану быть собой, если сделаю это.

Погосян задумался и выдал:

— Это как с бабами. Главное — не привязываться. Привязался — пропал. Но ведь если чисто за бабло, кхм, без любви, то от души играть не получится и оргазм не тот.

— Ого, — вскинул брови Микроб. — Мика никак влюбился!

Погосян шумно и протяжно вздохнул и ничего не ответил.

— Так что делать будем? — спросил Клык, достал телефон, повертел в руках и спрятал.

— А ты зачем пришел? — спросил я. — Тебе ж пофиг, лишь бы платили.

Он поерзал и ответил:

— Я с вами.

— Будешь звонить? — спросил Микроб и вздохнул. — Это твой шанс, мы-то там нафиг не уперлись.

— Ну, позвоню, ну свалю — и что это изменит? Везде ведь одно и то же. Но добавится еще коллектив, новые люди, к которым надо притираться, бороться за свое место под солнцем.

— И это… Тирликас. Может, он уйдет, а? — продолжал искать выход Микроб. — Давайте заявление напишем, что отказываемся играть, пока он наш директор. Забастовку объявим!

Я собрался сказать, что он бээровец и не просто так к нам приставлен, но ощутил, что нельзя, словно невидимая рука горло сжала.

— Он кагэбэшник бывший, от него так просто не избавиться.

— Бывших не бывает, — буркнул Клыков.

— Но они тоже смертны, — мечтательно протянул Микроб.

— Так что — назад? — спросил Клык. — Послушаем, что там Саныч решил.

У всех у нас на четыре голоса пикнули телефоны. Это пришло сообщение от Димидко.

«Парни, возвращайтесь. Обсудим. Он ушел».

Мы переглянулись, и я поднялся, уронив:

— От себя не сбежишь.

Микроб пропел:

— На ржавых латах проступает кровь, дурак высокомерно вздернул бровь. — И встал.

Погосян тоже высказал свое мнение:

— Взяточники не заинтересованы, чтобы мы шумели. Может, не так все и плохо, Саныч ведь тоже не хотел прогибаться, видели, какой он расстроенный? Может, его просто надо поддержать?

— Пошлем всех на хрен! — Микроб припечатал кулак к ладони.

Подумалось, что визитку выкидывать не стоит. Уйду, если станет невыносимо, а пока ведь ничего такого страшного, мы действительно в праве отказаться.

Чего ж меня так раскатало? Поверил в честного бээровца? Увидел в конце тоннеля светлое будущее? Так не смертельное заблуждение. Обидно, да, но — не смертельно. В конце концов, Тирликас мне не отец. Разошлись дорожки — до свидания.

— А что, если Горскому написать? — осенило Микроба, едва он вышел на улицу. — Помните то выступление? Он говорил, что взял футбол под контроль.

— Так и вы говорите, — вспомнил я бородатый анекдот. — Ну, сказал, ну, воздух сотряс, потешил публику. Ты еще не понял — они говорят то, что народ хочет услышать. И ничего не делают.

Микроб надулся, похоже, его вера в Деда Мороза пошатнулась, как и моя. Если бээровцы, цвет нации, — гнилье, значит, и сам Горский не лучше.

На поле мы шли молча.

Из-за забора было видно, как наши отрабатывали пасы, а Димидко натаскивал Васенцова. Петр Казимирович, помощник тренера по прозвищу Древний, дремал на скамейке.

Сан Саныч с таким чувством лупил по мячу, направляя его в ворота, что нас заметил, только когда его окликнул Погосян. Обернулся и как-то сник. Окриком разбудил Древнего и поставил на свое место — на радость Васенцову, который тряс отсушенными руками.

Только подойдя ближе, Димидко увидел мои забинтованные руки, свел брови у переносицы, покачал головой.

— Где это ты так? Хоть без вывихов-переломов?

— Психанул. Фигня, просто кожу стесал.