Нерушимые обеты

– Где моя дочь? – сорвавшись, Павловский останавливается и выплевывает вопрос.

Гаврила к нему готов, но делает вид, что пиздец как удивлен. Вскидывает брови, складывает руки на груди.

– Как это где? Её ногами насмерть забил твоя зять.

– Хуйню нести прекращай…

Ответ Гаврилы разбитому горем отцу почему-то не нравится.

Внутри у Гаврилы клокочет, но внешне его ярость никак не проявляется. Он знал, идя сюда, что разговаривать будет не с человеком. И всё, что будет делать и говорить, – это не попытки возвать к совести, дождаться раскаянья. Хуй там. Павловскому можно просто показать, как сильно и сколько раз он проебался. Не больше.

Полина была неправа в одном: прекращение сопротивления никогда не прекращает агрессию. Оно её легитимизирует.

Свою вину он не признает ни в чем. Но промахи ударят больно.

– Я знаю, что ты её забрал! Где сьемка с камер, сука? Где прячешь её? Я всё равно её найду. Мои люди…

Смотреть на захлебывающегося одновременно в вере и злости Павловского приятно. Кажется, что он и сам начинает потихоньку понимать: недооценил соперника. Скорее всего думает, в говно его окунул Костя, но Гавриле похуй.

Ему никогда не было важно, кто подпишется под победой, которую отчасти или полностью можно считать его творением.

Эта победа – его эксклюзив.

– Не понимаю, о чем ты вообще, – на ты они не переходили и не могли, но у Гаврилы язык не повернулся бы выкать ублюдку. – Твою дочь убил зять-наркоман. Ты, как адекватный отец, поступил так, как сделал бы любой – лишил жизни того, кто убил твоего ребенка. Ты, как никто, знаешь, что в нашей стране справедливости неоткуда ждать. Особенно, когда против тебя стоят сильные мира сего. Её приходится брать в свои руки…

– Заткнись, псина! – вскрик Павловского бьется о стены камеры. Мужчина багровеет. Даже глаза кровью наливаются.

Он тяжело дышит, смотря с ненавистью на Гаврилу. А Гаврила вот сейчас – с удовольствием в ответ.

Сладость, которую сейчас испытывает, порочная и грязная. Он таким чувством никогда не замарает их с Полей отношения. Не признается, с каким злорадством изгалялся над её отцом. Она не насладится местью. Будет корить себя. Не такой человек.

А ему ок.

– Ну а смысл уже отнекиваться? Считай, всё и всем известно. Многим даже понятно твое состояние. Жалко, бывшему свату ты его не объяснишь. У него жена от горя с ума сошла. Вышла с балкона. Он сына хоронит и женщину, с которой большую часть жизни прожил. Но сам, блять, виноват. Ублюдка ж воспитал. Так что я тебя поддерживаю.

– Уебок, блять. Где Поля, сука? Верни мне дочь. Она должна сказать, что это всё ты…

Над требованием можно было бы посмеяться, но Гаврила только сплевывает. Не очень уважительно, конечно. Но пусть скажет спасибо, что не в лицо.

Гаврила заходит глубже в камеру. Оглядывается. Поднимает голову и смотрит по углам. Здесь установлены камеры, но по договоренности в данный момент не работают. Какая, блин, жалость.

Крутится вокруг оси. Удара в спину не боится. Всё, на что способен Павловский, это строить многоходовки и отдавать жестокие приказы. А своими руками – давно немощный.

– Жена, наверное, с ума сходит, да? Дочь убили. Мужа арестовали. Пиздец ситуация…

Полинину мать Гавриле точно так же не жалко, как её отца. Разница между ними почти отсутствует. Бездушные твари, недостойные прощения. Но она сама по себе – ничто. Её разорвут жадные к выгоде бывшие друзья мужа, который с сегодняшнего дня официально для каждого из них – никто.

А вот он – вредитель.

– Я её найду. За патлы притащу. Она скажет всё, что ей прикажут. Ты меня услышал?

А вот Полине угрожать не надо. Он-то услышал, только хуже от этого не ему.

У Гаврилы каменеет скулы. Из взгляда уходят последние намеки на игру в человечность.

Он смотрит так, как Павловский заслуживает. Так, как на обреченного смотрит безразличная смерть.